Снежная дорога к любви 18 век. Новый год - Ольга Северская

1780 год.

Дорога между Уралом и Барнаулом.

— Ну, гони! Гони — же! — мужественный и сильный, как расплавленный металл, голос молодца прорезал зимний морозный воздух, который застылый на заре, в туманной дымке. – мы должны успеть домой к Новому году!

Почтовые сани тронулись рысью от станции по Сибирскому тракту.

— Дмитрий Михайлыч, не понужай, успеем! — отвечал ему пожилой ямщик, — Дмитрий Михайлыч: передохнули — бы на станции, вишь, сколько дней уже не пимши, не емши[1], — сказал ямщик, когда они выезжали ни свет — ни заря с очередной станции, так как гнали уже несколько дней почти без передыху.

— Ай, Епифан, гони, гони! Когда отдыхать? У меня жизнь на кону! Скорее — же гони! Скорее на Восток! — нетерпеливо сверкая глазами, восклицал молодой офицер.

Тот, кого ямщик называл Дмитрий Михайлыч, высокий, крепкий парень, ладный собою. Ухарь: овчинный тулупчик на груди нараспашку, глаза горят огнем, сам так и пышет жаром!

— Эх! Кабы мог — так бы, как птица и полетел! — восклицал ездок, стоя во весь свой рост на санях и заламывая шапку на затылок.

Ямщик только заулыбался себе в бороду, одобрительно кивая и чуть подхлестнув вожжами, воскликнул: «Но!», постепенно разгоняя коней.

— Ох, удалой же ты парень! Так гонишь уж сколько дней! Так летим ужо, летим!

Известное дело: бойче русской тройки ни одна птица не летает! Верховой: и тот не сможет мчать так быстро. Верховой не проделает столько верст без устали, сколько тройка.

— На почтовых — то любо-дело! — ответил ямщик, крепкий, степенный мужчина с ухоженной бородой, которая придавала ему солидности, и делала схожим с тем самым, сказочным зимним Морозом — воеводой.

Недаром опытный ямщик сказал про почтовых коней: рысаки поистине, не знают устали, крупные, резвые кони, с тонкими сухими ногами, рослые и легкие — они не только резвы, но и не устают на долгих верстах нескончаемых дорог, таких, как Сибирский Тракт.

В сани запряжена тройка русских рысаков: серые в яблоки кони! Коренник: крупный, с золотисто — белою гривою конь, с крепкими желтыми копытами и тонкими, сухими ногами равномерно отстукивает рысью по твердому зимнику, гордо подняв голову, словно он на бегах. Пристяжные тоже серые[2]: одна — с черною развевающейся гривою, вторая — с белыми хвостом и гривою: круто выгибают шею, скачут классическим галопом — славная тройка[3]!

А кругом — снега! Снега, как сахар, как рассыпанная по полям мука!

На голове Дмитрия не цивильная треуголка, а лохматая шапка — ушанка, чуть не на волчьем меху, серая, пушистая, зато греет.

Сани гнали бойкой рысью по заснеженным полям, по снежному простору. В санях всего один ездок, и тому не сидится. Под тулупом, распахнутым настежь, видна красная форма горного офицера[4].

Наш кавалер — ибо в 18 веке, его следует именовать именно кавалером, — обращение, вышедшее из разговора уже в 19 столетии, вооружен несколькими пистолетами и пистолями, что воткнуты за широкий пояс — кушак, перетягивающий стан воина. Путь — долгий, на недели, может даже на месяцы пути, многое может произойти. Особенно стали опасны поездки в Сибирь с тех пор, как придумали сделать ее местом для ссылок всех преступников[5], нехорошо — но так стали поступать.

Тянутся дни и версты. А кругом — однообразная белая равнина. Поля и поля!

Неугомонный кавалер снова вскочил на ноги. Схватил за плечи ямщика, размахивая рукой, что — то начал громко говорить, доказывать.

— Да ты пойми, ты пойми! Епифан, что мне время сейчас нельзя терять — ни одной минуты! Успеем ли, успеем?

Нужно успеть к назначенному сроку. Если опоздаю к назначенному часу хоть на минуту! Хоть на один миг: все! Моя жизнь кончена!

Восклицал юноша, одновременно с горячечным молодым жаром, и в следующую секунду столь трагически — отчаянно, что любое, даже каменное сердце бы дрогнуло. А ямщик был мужик основательный, отнюдь не каменный, и ездок пришелся ему очень по душе: надо пособить человеку, как не пособить!