Обо мне радуйся - Лариса Шубникова

Москва. Весна 1612

Наталья туго метала косу, глядя в малое оконце на главку церкви, да ждала дурных вестей. И не с того, что упредили, а с того, что сердце шептало – быть беде. Прошлой ночью сон видала, чудной и жуткий, оттого очнулась и подскочила на лавке да долго еще молилась на икону, какая досталась ей от матушки, просила уберечь от напастей. Чуяла боярышня, что сон в руку, что вскоре жизнь ее повернется, да неизвестно еще каким боком: плохим иль навовсе страшным.

Будто по думкам Натальи послышалось глухое буханье двери, а послед в горницу вскочила щекастая девка: глаза по плошке, коса разметана.

– Наталья Лексевна, боярин кличет!

– В злобе? Иль просто куксится? – Наталья, встала с лавки, оправила нарядный шитый летник* и уготовилась принять свою участь, надеясь на Господа и малость – на себя.

– В злобе, боярышня, как есть в злобе, – девка глядела жалостно. – У тебя вон давешний синяк еще не сошел, а нынче нового жди. За что ж он тебя так? И ведь некому за сироту вступиться.

– Не скули, Матрешка, – Наталья и бровью не повела. – Не убьет же, не покалечит. Вдарит для острастки. Не впервой.

– Натальюшка Лексевна, лебедь наша белая, ты стерпи. Ну что ж теперь-то, – Матрешка утешала, как умела.

Боярышня собралась уж за порог, но остановилась и обернулась к сенной девке, разумея, что ее доля куда как отраднее: на подворье бояр Аксаковых челядь не секли, не наказывали.

– Матрена, поучаешь меня? – Наталья бровь изогнула гордо. – С чего бы?

– Так я... – девка потупилась, видно, вспомнила с кем говорит.

– О себе думай, мое – мне оставь.

– Прости, Наталья Лексевна, не серчай.

Наталья вздохнула глубоко, метнулась взором к матушкиной иконе, после перекрестилась и шагнула вон из горницы.

Шла по богатому терему*, слушала, как шепчутся по углам бабки-приживалки, как читает нараспев Часовник* боярская дочь Анна, спотыкаясь на всяком слове. Видела за приоткрытой дверью горницы боярыню Татьяну, вторую жену Василия Аксакова, полную, мягкотелую и вечно недужную, а рядом – двух девок, что махали над ней широкими платками: весна случилась ранняя, а топили в дому, как в лютую зиму.

Свернула Наталья к лестнице, спустилась на мужскую половину и прижалась к стене, пропуская ражего Бориса Аксакова, хозяйского сына. Послед привычно выпрямила спину, глядя в пол, как и положено девице.

– Наталья, здрава будь, – кинул слово Борис. – Жена моя привет тебе прислала и гостинец. Передал челядинцу Мишане, так ты забери. И не бойся ничего, отец гневливый, но не бездушный. Прости его, служба донимает, вот он и лютует.

– Дай тебе бог, – Наталья урядно поклонилась и посмотрела в темные глаза Бориса. – Боярыне Елене привет от меня. Знала бы, что в гости будешь, так и ей бы подарок уготовила.

– Наташа, – Борис качнулся к боярышне, – отец велел трогаться из Москвы, резня грядет.

– Да как же? – Наталья вздрогнула. – Только отстроились после пожарища и снова беда?

– Иного бойся, – Борис нахмурился, грозным стал. – Зря от меня нос воротила, зря отлуп дала. Теперь отдадут тебя полоумному Ваньке Морозову. Дура ты, Наталья.

– Борис Василич, отойди, близко ты, – боярышня едва в стену не вжалась, но глаз не отвела, зная, что не время быть бессильной. – Ты грешить меня сманивал. За что ж ругаешь? За то, что против Бога и уряда не пошла?

– Любила б, согрешила, – Борис склонился к ней, задышал часто. – Чем я тебе не хорош? Жила бы в своем дому, при злате, при нарядах, пусть не женой, но любой. Холил бы тебя, лелеял. Что смотришь? Зачем тревожишь меня опять?

– Отойди. Не любила и не полюблю, вот и весь мой сказ, – Наталья смотрела прямо, говорила тихо и словам своим верила.

Поверил и Борис, потряс головой, будто морок с себя скидывал, отвернулся и пошел уж было по сеням, но остановился: