Предисловие автора
Узри, читатель, тринадцать бусин, сплетённых в ожерелье, что обвивает шею времени. Каждая – осколок сна, каждая – зеркало, в котором отражается древнее зло, чьё дыхание струится сквозь века. Эти истории, подобно теням, танцующим в пламени свечи, не следуют порядку бытия, но переплетаются, как корни мёртвого древа, что питаются кровью забытых. Галерея, где холсты дышат; зеркала, забирающие души; и куклы, чьи глаза видят больше, чем должно, – всё это лишь знаки, ведущие к сердцу тайны, что старше звёзд.
Не ищи в них утешения. Не жди света. Ибо каждая бусина – это шаг в бездну, где правда и безумие сливаются в единый хор. Ты можешь пройти этот путь, но помни: тьма, что ждёт в конце, уже знает твоё имя.
Вступи же в галерею потерянных снов. И пусть твои шаги будут лёгкими, ибо под тобою – не камень, но прах тех, кто шёл до тебя.
Галерея потерянных снов
Дитя моё, о призрак бледный,
Зачем в глазах тот дикий свет?
Твой смех – как гром в ночи бесследный,
Твой взгляд – мой ад, мой смертный грех.
Любовь ли это или кара,
Что жжёт мне душу, как чума?
Я слышу в шепоте кошмарном:
«Мы вместе… будем… никогда»
Глава I. Пробуждение в саване теней
В час, когда тусклый свет ещё не дерзал разорвать тяжёлую ткань ночи, Эванджелина – увы, столь хрупкая странница в запутанных чертогах бытия – пробудилась в своём ложе, окружённая невидимым, но осязаемым мраком, густым и вязким, словно саван, сотканный для гробницы забытых царей. Сквозь неплотно сомкнутые портьеры – будто через трещины в самом мироздании – сочился робкий, призрачный луч, дрожащий, как предсмертный вздох, на багровом бархате её покрывала.
Эванджелина шевельнулась, и её бренное тело, подчиняясь неведомому зову, восстало из плена сна, подобно духу, вызванному из бездонных глубин. Бледная, как мраморное изваяние на заброшенном погосте, она протянула руку к столику из почерневшего дуба, где в хаотичном беспорядке, оставленном в порыве забвения, покоились тонкие восковые свечи и серебряная кадильница, источавшая удушливые ароматы Востока – запахи, что будили в памяти отголоски клятв, давно проклятых, и земель, стёртых с лика времени.
Она зажгла свечу. Пламя, вспыхнув на краткий миг, затрепетало в безбрежной тьме, отражаясь в её зрачках мрачным огоньком, и лицо её, на мгновение вырванное из теней, обрело черты существа, познавшего ужас смерти и бездонную тоску за её пределами. Свет дрожал, как душа, балансирующая на грани небытия, и в его неверном сиянии комната казалась склепом, где каждый предмет хранил свою тайну.
Дым кадильницы, сине-серый, подобный дыханию древних катакомб, поднялся в недвижном воздухе, закручиваясь в спирали, столь причудливые и изломанные, что Эванджелина, взирая на них, не могла не помыслить о письменах иных миров, ведомых лишь тем, кто давно обратился в прах. Каждая струя, казалось, была тенью бесплотных грёз, ускользающих в пустоту, подобно воспоминаниям о доме, который она никогда не знала, но вечно оплакивала.
Она вдыхала этот дым – увы! – не ведая, что влечёт её к сему странному обряду. Быть может, то была лишь слабость плоти, жаждущей иллюзий; быть может, зловещий зов, таившийся в глубинах её крови, отмеченной проклятием. Ибо с юных лет, сколько себя помнила, ею владела неутолимая тоска – страшная, безымянная, словно память о грехе, совершённом не ею, но за который ей суждено вечно искупать. В самые безмолвные и безысходные часы ей чудились шаги – лёгкие, едва уловимые – в пустых коридорах её дома; шорохи тканей, которых не касался ветер; вздохи, чьё происхождение не дерзнул бы объяснить ни один здравый разум.
О, если бы душа её не была столь истерзана, если бы узы крови её не опутывала сеть древнего рока, быть может, она обрела бы покой в забвении! Но забвение отвергло её, и ныне Эванджелина блуждала в полусне-полубодрствовании, в плену меж двух миров, где единственными спутниками её были дым, тоска и безмолвные призраки давно утраченных снов.
