…но ближе к милому пределу
мне б всё ж хотелось почивать.
А.С. Пушкин
Ефим Фадеев прислушался к тоскливым завываниям промозглого осеннего ветра. Взглядом проводил пару журавлей, которые плавно закружились над деревней, а потом, печально взывая, скрылись за облаками. Сколько уже таких журавушек проводил в дальнюю дорогу – и не счесть. Угрюмо посмотрел на деревню, от которой осталось с десяток дворов. Прислушался, но кроме порывов ветра ничего не слышно. Лишь редкий раз донесется собачий лай, а еще реже людские голоса. Вздохнул.
Уходят люди в мир иной. Пальцев не хватит, чтобы пересчитать, скольких уже снесли на мазарки, а вскоре и одной руки будет много, чтобы оставшихся пересчитать. Уезжают люди в поисках лучшей жизни, ищут по свету счастье свое и не успевают оглянуться, как забывают о родном доме, родителях и стариках. Забывают, где они родились, выросли. Бросили ее – деревню-матушку. Закружит яркая, суетная жизнь и недосуг оглянуться. Проходят годы, уходят родители в мир иной, а с ними умирают и родные дома. Лишь журавушки кружатся над домами и зовут, и плачут, взывая к нам, живым…
Ефим Фадеев приставил лопату возле калитки в сад, где сиротливо качала ветвями небольшая яблоня да виднелись два-три куста малины. Много ль одному нужно? Да всего ничего, а в старости тем более.
Раньше-то ребятишек звал. Наперегонки бежали к нему. Радовались, собирая яблоки и малину, а сейчас некому стало собирать. Горстку съешь – и ладно. Яблочко натрешь на терке – и хватит, а остальное осыпается, в землю уходит. И смотреть больно, и поделиться не с кем.
Вскидывая худые ноги, дядька Ефим подошел к дому, но не стал заходить, а присел на ступеньку крыльца. Худой и высокий, в деревне прозванный «каланчой и верстой», в безрукавке, из-под которой видна синяя клетчатая рубашка, она выбилась из потертых серых штанов, фуражка сдвинута на затылок, приоткрывая редкую седую поросль на голове.
Дядька Ефим присел, вытянув длинные ноги. Хотел было скинуть галоши, но взглянул на грязное крыльцо и не стал делать. Вроде вчера только косырем прошелся по доскам, а гляди ты, снова грязь на крыльце. Откуда берется – непонятно…
Хмуро взглянул на деревню: редкие дома виднелись там и сям, скрываясь за черемушником или прячась среди Колиных березок, словно хотели укрыться от взгляда чужого. Да, раньше, в далеком детстве, конца и края не было видно у Васильевки, тянулась между холмами, временами взбегая на пологие склоны или выстраивалась по берегу речки Ветвянки.
Некоторые называли ее пьяная Васильевка, потому что избы не по линеечке стояли, а словно пьяный великан прошагал и разбросал дома. Там пяток, здесь десяток, а тут целая пригоршня, а там всего два. Куда упали, там и остались. И получилось, что в одном месте густо, а в другом кот наплакал. Так Васильевка раскинулась по холмам вдоль Ветвянки, сплошь заросшей кустарником и черемушником.
Большая была деревня, и жителей не сосчитать, а теперь от нее почти ничего и никого не осталось. Только журавушки кружат и кружат над ней, души родные высматривают.
И снова Ефим Фадеев вздохнул. Жизнь на исходе. Вроде жизнь долгая, много всего повидал в ней как плохого, так и хорошего, с многими людьми судьба сводила. Да, вроде долгая жизнь, но оказалась слишком короткой, всего лишь черточка между датами рождения и смерти.
Дядька Ефим вздохнул. Посмотрел на улицу. Притихла деревня. Никого не видно. Прислушался к порывам холодного ветра. Зябко повел плечами и запахнул безрукавку. Зазнобило, но домой не хотелось заходить.
И снова закружились мысли. Сидишь – и складывается мозаика жизни. Всплывет в памяти кусочек из прошлого и рассматриваешь его. А есть странички, которые не хотелось бы переворачивать, нет желания ворошить это прошлое и стараешься куда-нибудь подальше затолкать их, прячешь в самые дальние уголки памяти, чтобы лишний раз не натолкнуться.
