Яд изумрудной горгоны - Анастасия Логинова

май 1895, Российская империя, Санкт-Петербург

Жёлтое пламя свечи горело неровно – трепетало, металось, то почти гасло, то вспыхивало с новой силой. А ведь в дортуаре Павловского сиротского института было душно. Ни сквозняка – а пламя скакало, будто на ветру! Фенечка Тихомирова полагала, что это и есть прямое доказательство слов Агаши, что сегодня, тридцатого апреля, и в самом деле ведьминская ночь. Самая темная колдовская ночь, когда в мир божий вырывается и властвует нечистая сила, а ведьмы, черти и неупокоенные души усопших летят на Лысую гору, где водят хороводы у костров и предаются греховным увеселениям. Для юной Фенечки последнее было чересчур, но она верила словам Агаши, что сегодня после полуночи грань между мирами ненадолго станет столь же тонка, как и перед Крещением Господнем, и если хорошенько попросить, то духи дадут совет, выполнят просьбу… или хоть позволят еще разок посмотреть в лицо того, кто занимал все мысли Фенечки. Вместе им не быть никогда, Фенечка знала. Слишком многое стояло на пути. Но посмотреть-то, полюбоваться им еще хоть разочек можно?! За это, право, и душу не жаль отдать…

Так думала Фенечка, сидя у зеркала в душном темном дортуаре перед небольшим настольным зеркальцем со свечкою в руке. Сердце ее колотилось безумно, и звуки эти отдавались в висках, и с каждым ударом даже дышать как будто становилось труднее. Но Фенечка все вглядывалась в гладкую поверхность зеркала, туда, где трепетал огонек ее свечи, вглядывалась и… на миг ей показалось, что она действительно видит! Видит черты лица, бледного и печального. Такого знакомого, любимого. Видит глаза, смотрящие в сторону. Но вот – еще миг – и ясный взгляд его глаз вдруг устремился на нее, точно на нее.

Фенечка ахнула. Отшатнулась. Рука ее безвольно упала, не в силах больше держать ставшую невыносимо тяжелой свечку. А грудь Фенечки будто сковало обручем, да со стальными шипами – и все давило, давило, не позволяя сделать вдоха.

– Сердце, сердце… – без голоса прошептала Фенечка.

И уже в полузабытьи видела, как над ней, распростертой на полу, застыла в немом ужасе Любонька; как суетилась, шлепая по щекам, Агаша; и как приблизилась к ней, медленно и бесстрастно, тень третьей соседки, Нины.

Нину Фенечка не любила, побаивалась. Вот уж кто хоть с ведьмой, хоть с чертом договорится: ей бы и самой на Лысую гору лететь. Но теперь у Фенечки не было сил даже поднять глаза. Только и услышала сказанное Ниной, как приговор:

– Тоже помрет…

– Ты языком-то поменьше мели, Юшина! – тотчас взвилась Агаша.

– Не кричи, Агафьюшка, – совсем тихо осадила ее Люба. – Она права, в лазарет нужно. Дмитрий Данилыч всю ночь на месте, я знаю. Нина, не стой столбом, помоги!

Нехотя Нина приблизилась, и Фенечка почувствовала, как подруги подхватили ее обессилившее тело под руки, за талию, и осторожно повели по темным коридорам и лестницам.

А потом ослепил яркий свет лазарета, но Фенечка видела его как будто сквозь пелену и мало что могла разглядеть отчетливо. Все силы ее уходили на то, чтобы бороться с болью в груди и пытаться сделать еще хотя бы один вдох.

Изредка доносились до нее голоса подруг, плачущие, встревоженные, потом голоса мужчин, среди которых выделяла она один – знакомый, любимый голос, тот самый. Фенечка как будто и понимала, что взяться ему здесь неоткуда – он далеко, он о ней не думает, да и не знает. Но разглядеть лицо того, кто склонился над ней, Фенечка уже не могла. Очень хотела, но не могла. А ведь он звал ее по имени, просил взглянуть на него, просил не спать и все тряс ее руку. Или это был все же не он? Остро запахло спиртом и медицинской химией, блеснуло стекло шприца. Он смазал ее запястье холодной влагой и пообещал, что сейчас станет легче.