Виктория - значит Победа - Салма Кальк

- Госпожа баронесса, её милость очнулась!

- В самом деле? А почему глаза закрыты?

- Слишком мало сил. Сегодня непременно откроет, вот увидите!

Моего лба касается… ладонь? Да, верно, прохладная ладонь. Легко поглаживает, осторожно массирует лоб и голову дальше кончиками пальцев.

- Да нет же, вам показалось, она же почти не дышит и такая же бледная, как и была!

- Госпожа баронесса, вы целитель? – спрашивает мужчина строго. – Вы что-то знаете о жизненной и магической ауре человека?

- Нет, господин Валеран, я не целитель, - мне кажется, что невидимая госпожа поджимает губы.

- Следовательно, не мешайте мне, - говорит он строго.

И продолжает обследовать мою голову. Как будто раздвигает волосы… стоп, какие волосы?

Волос я лишилась год назад, когда начали интенсивное лечение. Просто вылезли все, и новые росли медленно и неохотно. Поэтому – нет там никаких волос. Что за странные ощущения?

- И что там? Что вы у неё нашли? Она уже две полных недели лежит без движения, что там вообще может быть? – не отстаёт неведомая мне женщина.

Я не понимаю, почему лежу без движения две полных недели, это как-то не бьётся с воспоминаниями.

- Госпожа баронесса, сделайте милость, прекратите болтать, - говорит врач неожиданно сурово.

- Ну, знаете, - из невидимой госпожи баронессы сочится обида, я распознаю её даже на слух.

А почему только на слух? Вдруг получится открыть глаза?

Это неожиданно требует некоторых усилий, а потом я открываю их… и вижу руки, вижу какие-то вычурные кружевные манжеты, бархат рукавов…

- О, вы справились, дорогая госпожа де ла Шуэтт. С возвращением в мир! – говорит мне врач.

В жизни не видела такого врача, а я их повидала немало, и вообще, и в последние два года-то уж точно. Он одет, как будто сошёл с картины какого-то весьма приличного художника середины восемнадцатого века. Тёмно-синий бархат с умеренной вышивкой, тонкое плетёное кружево, серебряные пуговицы. Ухоженные руки и кольца на пальцах. Лет ему… да как мне, наверное, за сорок.

- Если слышите меня – моргните, - говорит странный врач.

Я усиленно моргаю, у меня получается. Пробую пошевелить ещё чем-нибудь – носом, например, тоже выходит. Разеваю рот, дышу глубоко. Облизываю пересохшие губы. Чуть поворачиваю голову – и вижу женщину.

Она тоже моих лет, и одета не так пышно, как этот непонятный врач. На ней тёмное платье, кружева на манжетах узкие, спереди на лифе шнуровка, по обе стороны от неё немного вышитых цветочков. Сорочка сколота у горла брошью, на голове накрахмаленный чепец, из-под него торчит седой локон.

И она так смотрит на меня, что понятно без слов – будь её воля, я бы никогда не очнулась. Интересно, что я ей сделала? Ничего не помню.

Мне не сразу, но удаётся еле слышно спросить:

- А где я? И что со мной было?

Вокруг бегают и суетятся, а я прикрываю глаза и отрешаюсь от них. И вдруг понемногу начинают приходить воспоминания. Только… в них нет места тому, что я вижу сейчас.

…Больница, поздняя ночь. Ещё палата в стационаре? Или уже хоспис? Две медсестры разговаривают.

- Вот так, смотришь – и понимаешь, что случись такое – и ничто тебя не спасёт. Ни громкое имя, ни деньги.

- А у неё были деньги?

- Ну так и отдельная палата, и вообще оплачено всё, что можно, и препараты куплены самые-самые, каких простому смертному не достать никогда.

- Наверное, деньги собирали? Всегда ж таким больным собирают?

- Не знаю, я о сборах для Мирошниковой не слышала. Но она вот на днях буквально приглашала нотариуса и заверяла какой-то дар, кажется, каким-то детям на лечение.

- У неё ж нет детей, оставлять некому. Вот и распорядилась. Добрая женщина.