Вы когда-нибудь хотели убить своего мужа? Спорим, что, да? И не единожды… представляли, как острое лезвие мягко входит в его шею, или как, надышавшись газом, он сладко засыпает навеки вечные.
Эти мысли посещают меня все чаще, особенно теперь…
Стивен практически не разговаривает со мной после нашей последней стычки, и это сводит меня с ума. Он сильно осунулся, впрочем, как и я. Мы оба очень худые и несчастные.
Но ведь я в этом совсем не виновата!
У каждого сосуда есть критический уровень наполненности, и мне иногда кажется, что стенки моего дрожат и крошатся, и вместе с ними все, что меня окружает. Я живу с чувством чудовищной переполненности и перенасыщенности его враньем и пустыми обещаниями. Единственное, что меня держит – это наша маленькая дочь.
Еще с недавнего времени я до болезненных колик в ногах боюсь подходить к зеркалу. Порой мне кажется, что оно искажает не только то, как я выгляжу, но и все, что отражается вокруг меня. Я боюсь… боюсь ту, что смотрит на меня по ту сторону, будто она знает что-то очень нехорошее обо мне. Иногда мне кажется, что она хочет мне что-то сказать, но просто смотрит и повторяет мои движения.
Иду к окну в бесшумных тапочках, которые когда-то были белыми. Краем глаза с полопанными капиллярами подглядываю на себя в узкое длинное зеркало. Мои острые колени выглядывают из-под тонкой ткани протертых домашних рейтуз. Стивен смеется над ними, а мне становится еще холодней.
Впалые щеки, огромные серые глаза, растрепанное почти белоснежное каре, больше похожее на солому, чем на волосы. Замученная домашними хлопотами затворница. Ну разве можно сохранить верность такой-то спутнице?
Прячусь за прозрачным тюлем. Перевожу взгляд на остановку поодаль соседского дома, где на скамье террасы сидит несменная почти лысая бабка, чья макушка и лужайка выгорела под палящим июльским солнцем.
А вот на-аша ядовито зеленая, сочная, изумрудная, но не стриженная, потому что Стивен слишком много «работает». Хорошо, что у нас стоят автоматические поливалки.
Жду школьный автобус, который вот-вот привезет нашу крошку домой, и тогда моя жизнь снова наполнится смыслом. Сквозь тонкие стволы невысоких деревьев проглядывает образ приближающегося желтого бегемота, НО… он снова проезжает мимо. Он не выпускает мою малышку, и я вижу ее испуганные моего цвета глазки среди жизнерадостных детских лиц, никак не реагирующих на стук маленьких кулачков о закрытые двери.
– СТОЙ!
Теряю тапки на ходу, выбегаю на улицу и бегу за медленно едущим транспортом босиком, в домашнем бесформенном хлопковом халате.
– СТОЙ!
Задыхаюсь от бега и слез. Он никогда не останавливается. Он всегда проезжает мимо будто в нашем микрорайоне совершенно нет детей.
Но они есть. Я слышу их плач каждую ночь. Их стенания разрывают мне легкие изогнутыми ржавыми гвоздями, и по моим внутренним органам течет бурлящий кипяток.
– ЭМИЛИ! – раздается позади.
Оглядываюсь и вижу полуобнаженного босого мужа, бегущего следом. Он ловит меня, пытается затащить обратно в дом, и мы мокнем под щедрым холодным душем из дурацких разбрызгивателей.
– Наша дочь… – еле дышу и плачу, – Стив… ее опять увезли… почему я больше не могу видеть ее?
– Милая, идем в дом, – пытается быть заботливым, – Ты принимала таблетки, выписанные доктором Драйвом?
Его руки словно смирительная рубашка, мои запястья стягиваются на копчике, и я не чувствую власти над своими руками. Я закрываю глаза, и вокруг все стихает.
Я не слышу шипения работающих поливалок, не слышу, как дзинькает детский велосипед, как по микрорайону частного сектора крадучись едут дырявые сгнившие ведра, которые вроде как все еще называют машинами. Ветер не колышет мелкие листья, черные птицы замирают в полете, готовые упасть замертво в эту секунду.
