Шуры-Амуры. Книга вторая - Лёля Иголкина

«Тушить пожар следует тогда, когда дурак поджег спичку, а не тогда, когда уже горит весь дом» - прищурив глаз, частенько повторял отец, затем пощипывал мои худые руки и носом забирался в оттопыренное от любопытства маленькое ухо. - «Поняла? Предупредить в переводе с нашего, тушильного, означает победить. Выигрывает тот, кто очертя башку не лезет на рожон, зато всегда вооружен, а для пироманов-сумасбродов и прочих любителей острых и противозаконных впечатлений-ощущений лично у меня всегда в загашнике имеется смирительная рубашка и поставленный удар по яйцам с двух сторон. Короче, быть во всеоружии – наше всё. А ПТВ* по жизни – личный опыт и терпение. Натка-Натка, запомни: не отдам никому. Ни Господу, ни дьяволу, ни любимому, ни ненавистному, ни одному прямоходящему козлу. Всех от тебя отгоню. Знаешь, устрою-ка я, пожалуй, всем этим мальчикам неожиданную, но такую, полную, основательную, понимаешь ли, проверку. А что такого-то? Боишься? Не справятся, не пройдут? Значит, недостойны. И вообще, не фиг лезть со своим уставом в этот огород. Мы и сами с усами. Да, микроб? Живо улыбнись! А всё потому, что ты - моя красавица, моя малышка! Только моя. Отечественный, но высококачественный продукт. У меня на тебя собственноручно выписанный мандат и безоговорочное право на всестороннее использование. «Предотвратю, спасу и защитю»! Так велят мне офицерская честь и профессиональный долг» - отец намеренно коверкал все слова, кривлялся и строил из себя шута. - «Сплотившись, зарядим залпом по тылам и ликвидируем любую чрезвычайную ситуацию. Знаешь, что такое ЧС, Натали? Нет? Вот и не надо этого знать. Запомни, солнышко, ни один не будет любить эту крошечку больше, крепче и сильнее, чем её беспокойный батя. Эти музыкальные пальчики станут перебирать только мои волосы, гладить щёки, царапать ноготками кожу, и кто-то невесомый будет вешаться сюда, на плечи. Любишь папочку? Скажи-ка. Ну, не куксись, детка. Черепашка-Черепашка, смешная промокашка. Куда ты смотришь? Не отвлекайся! Ку-ку!» - закинув на свое здоровое плечо, впивался острыми зубами в подставленный для этой пытки худосочный детский зад. - «А ну-ка, быстро отвечай. Что-что? Не слышу! Ничего не слышу. О чем ты там пищишь, микроб? Марина-а-а-а!» - орал и наступал, набычившись, на мать…

— Больно? - наклоняюсь к Наде, чтобы поправить упавшую за спинку безобразно громаднейшего кресла очень тощую, будто чем-то изможденную подушку.

Это что, старье? Издевка? Умирающим подачка? Ничего не стоящий больничный антиквариат?

— Нет, - она кряхтит и слабо возится, отстранившись, сильно отклоняется. - Нат, уходи, пожалуйста. Со мной всё хорошо. Напрасное беспокойство. Я… Ещё… Не… Умираю, – но сильно заикается, когда об этом сообщает.

Дать бы ей по шее, со всей дури, да без сожаления. Пусть заплачет, пусть заткнется, пусть поймет: ничего не кончено, всё будет, всё только начинается, а нехорошее и гадкое в скором времени пройдет.

— Тронулась? – пронзаю ногтем собственный висок. – Что-то кроме этой отравы, видимо, вкололи. Жаль, что не заметила. Когда только успели, я ведь никуда не отлучалась.

— Правда-правда, – внимательно следит за мной, с усилием удерживая в границах светлых глаз изрядно намочившие черные ресницы крупные, похожие на идеально ограненные алмазы, слезы. - Мне не больно.

— Я поговорю с твоим лечащим врачом, кукла. Где он? – грожу ей пальцем и медленно вращаю головой, настраивая «перископ». – Есть мысль, что твои докторишки ошиблись с отделением. Тебе бы разум просветить, а уж потом, если всё окажется с башкой в порядке, начать агрессивное лечение.

— Пожалуйста-а-а, – Надька начинает жалко подвывать. – У тебя свои проблемы: скоро ведь Новый год, там ещё подарки, предпраздничная суета, вся эта беготня. Внучка требует внимания. А этот чертов стационар – однозначно лишний. Я очень сожалею, что вместо…