1
На зыбком холсте горизонта, где песчаная дымка размывала границы видимого, Африка дрожала в зное, точно гигантская пума, лениво изгибающая хребет под рукой безжалостного солнца. Воздух был густ, как мёд, неподвижен, но звенел – отдалённым эхом колокольчиков, дрожащими струями зноя, редкими вскриками птиц, мгновенными и оттого почти воображаемыми.
Караван, струящийся по барханам, был узором, вышитым иголкой времени – длинная, дрожащая нить тел, изгибов, теней, мягко скользящих по раскалённому платку пустыни. И среди всего этого золота, этого безбрежного мерцания песка, его – человека в белом – можно было разглядеть так же трудно, как каплю молока в кипящем чае.
Люди в тюрбанах и свободных одеждах двигались неторопливо, так, как двигались их предки за столетие до этого, – неспешно, без суеты, как будто ничего в мире не изменилось, несмотря на железные дороги, телеграфные столбы и газетные полосы, твердящие о грядущих войнах.
Он стоял на берегу, бледный, с остриженной головой, кожа его отливала фарфоровой хрупкостью на фоне бесконечной охры. Ещё недавно он сидел в тени пароходного тента, слушая, как англичане обсуждали будущее колоний за крепким чаем, – и вот теперь стоял здесь, среди мальчишек, с их огромными тёмными глазами, впитавшими океан. Они сидели, как сидели их деды, в долгом безмолвии, босые, с тонкими запястьями, в накидках, уже выгоревших от солнца
«До последней минуты я надеялся получить ваше письмо»,– мысль, вспыхнувшая в мозгу, осветила на мгновение то, что не должно было быть освещено.
«Я прекрасно доехал до Аддис-Абебы и завтра еду дальше. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совершенно утешен и чувствую себя прекрасно».
Перо замерло. Веки его дрогнули.
«…Совершенно утешен…»
Что за глупость? Кого он пытается обмануть? Себя? Её? Или саму эту огромную, неподвижную пустоту, безучастную, как гладь океана?
Он провёл ладонью по голове, по нагретой солнцем коже.
Ветер коснулся его лица.
Один шаг. Ещё один.
Вода сомкнулась вокруг лодыжек, обвила, втянула в себя.
Дети не шелохнулись.
Океан дышал.
Тело его растворялось в воде, мысли – в её ритме, а слова, слова, слова рассыпались, таяли, уходили в глубину.
Тогда он закрыл глаза.
И увидел.
2
Квартира была в полумраке. Темнота не просто скрывала, но, казалось, была соткана из самого воздуха, прилипая к стенам, обволакивая мебель, растворяясь в тяжелых складках старых портьер. Дом на Васильевском острове, построенный до революции, был как запечатанная книга – каждая комната, каждый уголок, даже пыль на полках сохраняли следы памяти. И, возможно, кто-то смог бы разгадать её, если бы осмелился заглянуть в этот забытый мир. Но никто так и не решался.
Старинный шкаф, темного дуба, стоял у стены, его дверцы были чуть приоткрыты, словно не успели закрыться после чьей-то торопливой руки. На полу, под ногами, шкура леопарда, уже давно потерявшая блеск, но всё ещё хранившая эхо времени, когда она, быть может, украшала кабинет охотника. На стенах – маски, диковинные, хищные, – они смотрели на комнату пустыми глазницами, напоминающими о чем-то древнем, но не умершем.
В этой тишине, нарушаемой лишь редким потрескиванием паркета, появилась она.
Анна, всегда обладавшая ощущением властного присутствия, вошла в комнату, как человек, который не просто появляется – она наполнила пространство собой, заставив его подчиниться её воле. В её возрасте, чуть за сорок, красота была не просто её достоинством – она стала частью её сущности. Её тёмные волосы, мягко уложенные, подчёркивали резкие контуры строгих скул, а выразительные глаза, почти черные, таили в себе вечную смесь иронии и любопытства, будто Анна всегда что-то знала и держала в себе. Её фигура, словно сотканная из грации и строгости, скользила по комнате, создавая ощущение, что она – не просто человек, а живое продолжение этой истории. Ее кожа, гладкая и изысканная, но с нежными признаками зрелости, как у старинной картины, чьи оттенки не тускнеют с годами.
