Посвящается всем девушкам и женщинам,
мечтающим или намеревающимся
выйти замуж за иностранца и жить за границей.
Глава 1
Антверпен.
Накануне переезда, разбирая заваленный бумагами комод, мне в руки случайно попался старый давно затерявшийся снимок. Я присела на край кресла, и взор мой так и впился в местами помятую, непонятно как попавшую в комод фотокарточку. То была я много лет назад. Мне шёл тогда двадцать второй год. Вот она я. Посмотрите на меня. Молодая девчонка с широко распахнутыми доверчивыми глазами, длинными каштановыми водопадами волос и тонкими длинными ногами и руками. Я скорее напоминала молодую лань, такую же резвую и беззаботную, и жизнь рисовалась мне в солнечных тонах, словно мимолётное загадочное путешествие с меняющимися декорациями городов. Я стою на снимке у входа в институт переводчиков в Антверпене1, в городе, в который я попала совершенно случайно, наверное, как думаю я теперь, по роковому зову судьбы, не догадываясь, правда, тогда об этом, поэтому и улыбаюсь на снимке так ещё широко и наивно. Меня отправили туда на учёбу по обмену, и предвкушение моей первой осени в Европе вдали от родителей совершенно очаровывало меня.
То была пора, когда первые поцелуи осени уже чувствовались в прохладе раннего утра. Холодная синева неба с быстро плывущими по нему облаками чётко обрамляла белые лестничные фасады фламандских домов, сомкнувшихся сплошной стеной по краям длинных узких улиц. То тут то там попадавшиеся деревца, зажатые в городских переулках, припудрили кроны золотом, багрянцем, глубокими бордовыми оттенками. Стояло бабье лето, та благодатная осенняя пора, когда воздух уже охладил летние страсти, но еще прозрачен и ясен.
Я с наслаждением бродила по извилистым улицам города, открывая Антверпен по велению сердца. То рассекала я длинную Насьоналестраат, зажатую между барочными серокаменными фасадами особняков, с ее широкими витринами, сквозь которые кричащими пятнами то тут то там появлялись рваные блузы, необычные платья, рассечённые брюки и прочие новшества от местных модельеров; то выходила я к центральному собору, готической стрелой прорезавшему небо; то ступала по неровным со сбитыми краями булыжникам улочек и площадей (сколько же ног прошлось по ним до меня!) и уходила в узкие переулки, которые совершенно неожиданно выводили меня к затерянным магазинчикам с широкими окнами и дверными колокольчиками. На подоконниках за стеклом пылились груды книг про Сартра, Шагала, Дали, пожелтевшие музыкальные партитуры. Если же дверь случайно распахивалась, обязательно охватывало лёгким запахом залежавшихся книг. Ещё я натыкалась на безлюдные художественные галереи, почему-то всегда закрытые, с расставленными в тихих залах странными расчленёнными скульптурами, скорее страшными, чем красивыми. А ещё на меня одиноко и как-то уныло смотрели современные полотна в ярких акриловых пятнах или дико исчерченные небрежными полосами краски холсты. Искусства я этого не понимала, однако всё казалось мне необычным и потому очаровательным.
Осенняя прохлада забиралась под плащ, джинсы, кофту и даже шарф и я, поёживаясь, нигде не могла скрыться от неё. Но молодость склонна воспринимать всё с любопытством, небрежной лёгкостью, и даже это неудобное обстоятельство имело тогда в моих глазах штрих новизны, лёгкую печать европейского шарма. И я, оставив на время свои привычки, куталась в шарф, передёргивалась, забегала, улыбаясь, в небольшое кафе согреться чашкой густого чёрного кофе и, как то, по моему мнению, делали французы, которым я пыталась подражать в то время, закусывала круассаном.
А из окна кофейни я с любопытством наблюдала за фламандцами – людьми неоднозначными и очень, как я сразу отметила, замкнутыми. В них словно поселилась хмурость осеннего дня, и его прохлада, казалось, оставила печать на их душах. Поговорить мне так ни с кем не удавалось, и поэтому они продолжали будоражить моё воображение. «Странные», размышляла я про себя, «бесед они практически не ведут, в трамваях ездят молча». Лишь пару раз случайно наткнулась я на белоголовых бабушек, столкнувшихся друг с другом в парке и расплывшихся в широкой улыбке. Однако поднимался такой «лай» на шипящем германском языке, что я с испугом оборачивалась, боясь, как бы они не вцепились друг другу в пышные накудрявленные причёски. Но дамы, окончив «разговор», звонко расцеловывались и расходились. «Значит», думала я – «всё же беседовали по-дружески».
