Он всплывал из сна, как подводная лодка из темных глубин. В этой зыбкой тьме клубились видения, проплывали земли, струились лица, размытые, как в тусклых зеркалах. И каждое рождало страх или нежность, или раскаяние, или влечение, которые тут же забывались, уносились потоками сна. Вся ночь превращалась в череду непрерывных свиданий. Встречи с любимыми прерывались появлением незнакомцев, иногда столь живых и уродливых, что он просыпался со стоном.
На этот раз среди бесчисленных встреч состоялось свидание с женой, из той восхитительной поры, когда она в своем свежем ликующем материнстве предстала в белизне, то ли ночной рубахи, то ли прозрачной занавески, за которой, невидимый, цвел куст жасмина и играли дети.
Дмитрий Федорович Кольчугин поднимал с кровати свое старое тело, приводя в движение каждую отдельную мышцу. Усилием воли заставлял двигаться ноги, спину, затекшие плечи, вспоминая, как в молодости одним счастливым толчком выбрасывал себя из кровати, перемещаясь из сна в сверкающий мир.
Он спустил босые ноги на пол, и перед ним возник кабинет, в котором он спал на диване. Два окна, полные зелени солнечного утреннего сада. Книжная полка, сплошь уставленная написанными им книгами. В скромных переплетах – из советских, пуританских времен, когда избегали яркого цвета. И нарядные, помпезные, последних лет, с красочными корешками, которые должны были привлекать покупателей, как цветы привлекают пчел. Вся его огромная жизнь уместилась в книгах с описанием войн, переворотов и революций, среди которых он жадно и страстно творил летопись отпущенных ему «временных лет». Верил, что Господь удерживает его на земле ради этой, вмененной ему работы.
Стол с компьютером был аскетически строг, без бумаг, безделушек. Компьютер давно не включался. В нем хранился случайно залетевший отрывок текста. Так в кусок янтаря залетает случайный пузырек воздуха, чтобы остаться там навсегда.
Во всю стену, в пятнах солнца, сиял иконостас из икон, которые он собирал в молодости, путешествуя по северным деревням в поисках утраченного русского рая. Среди алых и голубых плащей, смуглых лиц и золотых нимбов отыскал образ Дмитрия Салунского, своего небесного покровителя. Помолился ему бессловесной молитвой, отворил сердце и впустил в него лучезарного воина.
Отдельно стояла полка, уставленная трофеями его былых походов. Афганские вазы из лазурита и яшмы. Африканские маски из черного дерева, инкрустированные перламутром. Эфиопский крест, напоминавший медные кружева. Чучело никарагуанского крокодила с зубастой пастью. Все это было покрыто пылью, ибо в доме не было женской руки, оберегающей сокровища прошлого.
Он принял душ, промывая складки тяжелого полного тела, и долго растирался мохнатым полотенцем, желая вернуть бесчувственной коже розовый жар. Стоял перед зеркалом, недовольно разглядывая свои пепельные волосы, сумрачно сжатые брови, узкие, с тусклым светом глаза. В горьких морщинах у носа и рта, как в желобах, текли реки разочарования и иронии. И сквозь это выцветшее лицо вдруг брызнул его молодой лик, счастливый и пылкий. Так иногда в лучах вечернего солнца загорается на церковной стене чудом уцелевшая фреска.
Он вскипятил чайник и пил кофе, глядя на большую фотографию жены. Жена внимательно, нежно, с легким состраданием наблюдала его одинокий завтрак. Снимок был сделан перед самой ее болезнью, и в ней еще сохранялась благородная женственность, поздняя красота и не сломленное болезнью достоинство. На ее открытой белой шее красовалось фамильное гранатовое колье, словно брызги темно-алого сока.
Он не мог слишком долго смотреть на портрет, ибо сердце начинало стонать и приближались рыдания.
