Семонт Хогер с облегчением выдохнул, найдя взглядом силуэт родительского дома на вершине утёса. В окнах горел свет. Семонт крепче стиснул поводья. Пришпорил коня, и тот поскакал галопом. Свистело в ушах. Ветер отвешивал хлёсткие пощёчины, трепал бороду и выбившиеся из причёски пряди. От холода сводило руки.
Смеркалось. Тучи чернильными разводами темнели на синем небе, где уже загорались первые звёзды.
“Я вывезу родных за границу. Опережу его, – подумал Семонт, вновь пришпорив коня. – Даурдосс, который находится в трёх часах езды отсюда, не определился со стороной. Дауры не выдают беженцев. А потом – мы укроемся в Золотых Песках и будем сидеть тихо, пока Ферад не подохнет.”
Семонт спешился. Наскоро привязал коня, но руки дрожали, выдавая волнение. Направился в дом. Каждая минута промедления могла стоить жизни ему и близким.
Дверь поддалась легко. Это было странно, ведь он не предупреждал родителей о визите, а отец всегда запирал засовы на ночь. Семонт отогнал дурную мысль.
“Может, сестра выходила за околицу? У этой егозы одни парни, да гулянки на уме, – он вошёл в прихожую, и половицы скрипнули под немалым весом. – Странно. Светильники зажжены, но дома тихо, будто спят все. Матушка экономна. Не будет она жечь масло просто так. Не порядок.”
Потрескивало пламя в светильниках, блики играли на деревянных стенах. Мерно тикали часы. Тик-так. Щёлк. Тик-так. Кружевные занавески, вышитые матерью, едва заметно колыхались от ветра. С улицы тянуло холодом.
Всё как в кошмаре. В кошмаре, который повторялся в течение последнего года. Семонт видел замершую прихожую. Видел, как сестрица, одетая в ночную рубашку, накрывает на стол. Видел себя на коленях посреди кухни. И просыпался в поту, ощущая привкус переспевших яблок на губах.
Семонт был провидцем. “Бесполезный дар”, – считал он. Каждое новолуние Семонт исправно пил зелье, блокирующее сны. Но в этот раз оно помогало плохо.
Предчувствие, утихнувшее было, кольнуло с новой силой. Семонт сжал рукоять тесака. С оружием он не расставался последний месяц, хоть и знал, что сталь бесполезна против графа Ферада.
– Ау! Есть кто живой? – Семонт с холодеющим сердцем ступал по застывшей прихожей. – Мама? Отец? Зория? Аннир?
Уличные накидки пёстрым ворохом висели на крючках, и Семонт желал, чтобы кто-нибудь, сестра или брат, спрятались там в шутку. Притихли, а потом выпрыгнули. Как делали прежде, в пору беззаботного детства.
Семонт обошёл три комнаты. Родительскую спальню. Просторную залу. Везде был зажжён свет и везде – ни души. Осталась кухня. Семонт сделал глубокий вдох. Постарался не думать о сне, посещавшем его весь последний год.
– Ау! – Семонт заглянул в кухню. – Хвала Небесам! Живые!
Было жарко. Пахло дымом и чем-то сладким. Сестра хлопотала у печки. Мать сидела в кресле, уткнувшись носом в газету, а брат катал игрушечную карету в углу, около поленницы. Сердце отмерло. Ферад до них не добрался. Но это пока. Семонт глубоко вдохнул, набрав в лёгкие побольше воздуха:
– Мама! Зория! Зовите отца, хватайте самое необходимое, и уходим! Быстро! – крикнул он с порога. – Нет времени на объяснения! Сюда едут!
– Тебя не было месяц, – ответила мать осипшим, каким-то не своим голосом, не отрываясь от газеты. – Я места себе не находила!
Сестра поставила на стол исходящую паром чашку. Как в том сне. Брат продолжил игру, не обращая внимания на препирательства взрослых. Что-то было не так. Их позы, расстановка, свет – всё безжизненно, излишне театрально. На кружеве Зории остались следы сажи. Эту белоснежную ночную рубашку, привезённую из-за океана, она держала в дальнем ящике: говорила, бережёт для первой ночи с суженым. А тут вдруг надела. И сразу испачкала. Тёмные волосы сестры были взъерошены, длинная чёлка спускалась на глаза. А лицо… на нём не отражалось эмоций. Ни тревоги, ни грусти, ни радости от внезапного прибытия брата – она была как зачарованная.
