ГЛАВА 1. КОГДА ВСЁ ПОШЛО В КРОВЬ
Солнце только вспыхнуло над зернистой линией сосен, когда Андрей вышел за околицу проверить силки. Влажный туман еще держался между пеньками и медленно укутывал поле ячменя. Пахло подпревшей соломой и сырой ржой – привычная, успокаивающая смесь. Но сегодня эту картину портило пятно. Чёрный круг – выжженный до голой глины – пропахал ровно два метра в диаметре среди колосьев. Колосья вокруг закрутились спиралью, будто кто‑то огромной ладонью прижал их к земле, а в самом центре лежали три линии пепла. Линии сходились углом, повторяя герб, который Андрей видел только в зашёптанных на постоялом дворе слухах: острая лилия на полумесяце – клеймо рода Кранштейнов.
Андрей присел, потрогал землю – ещё тёплая. Кто‑то работал огнём ночью, совсем рядом. Судя по резкому запаху озона, это не трава догорела сама.
«Если Кранштейны уже здесь, деревня не продержится до утра», – мелькнуло, но он оттолкнул мысль, затёр серой глиной герб и побрёл домой, притворившись, что ничего не видел.
Полдень, трактир «У тёщи»
Деревня гудела перед ярмаркой: рыбаки спорили о цене салаки, женщины снимали с печей коржи. В этот гомон въехал запылённый обоз – четверо вагонов, тянутых лохматыми тяжами. На бочке последней телеги сидел высокий бродяга в сером плаще и отстукивал каблуком сухой такт.
– Кто по дороге встречал стальные колёса? – бросил он, не слезая. Голос сиплый, а глаза – как два скола льда.
Селяне переглянулись.
– Колёса да и колёса, чего рвать глотку? – хмыкнул кузнец.
– Не деревянные, а чёрный металл, – терпеливо уточнил бродяга. – Слыхали? Скрипят, будто костей просят. Я видел борозду от них три мили к северу.
Кузнец замолчал. Андрей почувствовал, как прохладой обдало затылок: рассказ слишком напоминал ночной знак.
«Возчики…» – выдохнул он беззвучно. Легенды говорили, что такие телеги ходят впереди карательных отрядов рода Кранштейнов.
Но дальше разговор ушёл в спор о цене овса. Никто больше не слушал странника.
Сумерки
Андрей стоял на крыше амбара и латал щербатую доску, когда в долине заголосил ворон. Птиц было много, они рушили небо чёрным вензелем и кричали так, будто предупреждали – беги.
Отец вышел во двор, поправил лямки упряжи и прокричал:
– Слезай! Поужинаешь и доспим завтра.
Андрей собирался ответить, но в этот миг они вышли из леса.
Никто не гнал лошадей, они шли неспешно, колеса тяжелых фургонов не поскрипывали – стонали, оставляя в пыльной дороге следы расплавленного железа. Передний всадник держал знамя: лилия на полумесяце.
– Мама… – прошептал Андрей.
Возчики рассыпались цепью. Их шлемы без налобников показывали лица: чужие, бледные, пересушенные, как старые шахтёры. Каждый вёл на плети собаку с серебряными клыками.
Фугас тишины ударил по двору. В это мгновение – будто кто‑то вырезал звук – пропали и сверчки, и ветер. Андрей слышал только сердце.
Тук‑тук‑тук.
И ещё один звук – прерывистый треск, как если бы жилистый канат лопался внутри груди. Искра.
Он помнил об огне в ячменном поле, он помнил рассказ странника, но только теперь оба предвестия сложились в одно слово: «охота».
– В доме! – крикнул отец. – В погреб!
Но не успел.
Псов выпустили первыми. Серебряные клыки встретились с дубовой дверью амбара, и та раскололась, будто из струганной стружки. Собака ударилась о стену, но сразу вскочила, царапая когтями воздух, и этот скрежет прорезал тишину.
Андрей упал с крыши, перекатился по соломе и встал, держа вилы так, будто это пика. Вилами он мог бы держать одну собаку, но их было трое. Даже пять, понял он.
– Березовец, сдавайся, – сказал всадник по‑чужому. Акцент ломал каждое «р», вытягивал «с». – Мы возьмём лишь то, что принадлежит нам.
Отец поднял топор.
