«Отчего же так холодно? – Отец Яков, дрожа, посмотрел в темноту за окном кельи. – Может быть, что-то случилось в котельной?» Поток неотвязных забот одолевал его с тех самых пор, как его, молодого еще человека, назначили замещать монастырского игумена – отец Нил долго и тяжко болел, – и даже утром, в час ранних келейных молитв, не отогнать было мысли о кухне, о прачечной или о том, где достать денег рабочим, ведущим ремонт лазарета.
Озябшие руки монаха ощупали ребра остывшей сырой батареи. Тоска и тревога вдруг так усилились, что даже заныло в груди.
– О Господи… – вздохнул о. Яков и перекрестился.
В такие минуты, он знал, помогала молитва. Но когда о. Яков подлил масла в лампаду, – огонек ее вытянулся, озарив скорбный лик Богородицы, – вновь осенился крестом и начал привычною шепчущей скороговоркой: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…» – как в дверь постучали.
– Кто там? – раздраженно спросил о. Яков, и сам не узнал свой пустой сиплый голос.
– Молитв ради… отцов наших… и всех святых… – забормотал кто-то за дверью. – Отец Яков, откройте!
Это был суетливый Василий, послушник, который всегда самым первым узнавал монастырские новости. Его бабье лицо выражало испуг: глаза бегали, губы дрожали от нетерпения доложить о случившемся.
– …Холодно, спать не могу, – торопливо рассказывал он. – Дай-ка, думаю, добегу до котельной: вдруг там что случилось? И с фонариком, стал-быть, – туда…
– Ну, и что там?
– А там, отец Яков, страх Божий – там мертвое тело лежит!
– Что за тело? – О. Яков вздрогнул, и оба – монах и послушник – перекрестились.
– А это Григорий, наш истопник – ну тот, что с весны при котельной живет. И он-то, сердешный, холодный уже – и котлы уже все поостыли…
Поспешно надев телогрейку, скуфью, монах вышел вслед за Василием. На дворе ему показалось даже теплее, чем было в каменной келье. Поначалу в глазах зарябило от звезд – но потом, опустив взгляд долу, о. Яков различил свет фонаря на глыбистой мерзлой земле под ногами.
– Осторожнее, отец Яков, – бормотал задыхавшийся, тучный Василий. – Ступайте за мною, вот прямо по пятнышку света…
Он причитал на ходу, продолжая заботливо двигать перед о. Яковом пятно фонарного света. В это пятно попадали сухие травины, комки индевелой земли, отпечатки рубчатых подошв и суконный подол его, о. Якова, рясы. Все это было настолько явственным, резким, что сама беспощадно-нагая отчетливость, как бы враждебность, предметов, встречавшихся им на пути, обостряла в душе о. Якова чувство тревоги.
Пока они медленно, словно бы крадучись, шли через ночь, монах вспоминал человека, что жил при котельной. Да, он попросился в истопники как раз на Страстной. Монастырь задыхался тогда от нехватки рабочих, на кухне и в прачечной мучились без горячей воды, и о. Яков был рад любому помощнику. Григорий – так он назвался – не просил ни жилья, ни тем более платы, сказав, что поселится прямо в котельной. Документов с ним, правда, не было никаких – но какой же бродяга имеет с собой документы?! Еще он сказал, что раньше был доктором, что болен тяжелой болезнью – так что и помирать ему, скорее всего, придется в монастыре. «Что ж, на все воля Божья», – ответил тогда о. Яков. Почему-то он верил всему, что ему говорил изможденный, с седой бородой незнакомец. То ли скорбный светящийся взгляд его глаз, то ли нервные длиннопалые руки, чуть не по локти торчавшие из рукавов телогрейки, – но что-то в Григории было такое, что его отличало от прочих бродяг, попрошаек, юродивых, отиравшихся около монастыря. Потом о. Яков несколько раз собирался наведаться к истопнику, поговорить с ним пообстоятельней, не торопясь – но, как водится, не было времени. К тому же котельная заработала без перебоев, и о. Яков все реже вспоминал и о ней, и о новом истопнике.
