Он шёл и ругался. Всегда одно и то же. Стоит ему выпить, как тут же начинается брань. Сначала он проклинал небо. А что? Разве небо принадлежит какому-то одному дому? Затем принимался за жизнь. Ну и что? Жизнь – это всё, и в то же время – ничто. В раздражении он переходил на всю деревню Ву Дай. Каждый думал: «Наверное, он не про меня». Никто после этого не отзывался.
– Ах вот оно как! – бесновался он. – Значит, все молчите?! Проклятые!
Не дождавшись ответа, он начал проклинать тех, кто не хотел с ним ругаться, но и тут была гробовая тишина.
– Чёрт бы побрал! – заорал он. – Это же обидно! Выпивка пропадает зря! Кто, мать его, родил меня на этот свет, чтобы я так мучился?! Кто?! Вот так! Вот так!
Он продолжал, всё громче и злее, обрушивая проклятия на того, кто, как сам говорил, «сдохнув, породил этого Чи Фео». Кто это был – никто не знал. Ни он сам, ни вся деревня Ву Дай.
Когда-то, на заре, один мужчина пошёл проверять ловушки на угрей и обнаружил младенца. Голого, посиневшего от холода, завёрнутого в обрывок старой юбки вай дуп1 у заброшенной кирпичной печи. Он подобрал ребёнка и отнёс его слепой вдове. Та вскоре передала его бездетному мельнику.
После смерти мельника мальчик остался один. Его то брали рабочим в один дом, то нанимали в другой. К двадцати годам он стал земледельцем при дворе деревенского старосты Ли2 Киена, который впоследствии стал уважаемым господином Ба3 Киеном, главой сельского совета.
Говорили, что молодая третья жена Ба Киена – та самая, что вечно хворала, но отличалась красотой и пышными формами, – нередко вызывала Чи Фео то ноги размять, то живот погладить, то спину. Люди судачили, мол, на собрании Ба Киен грозен, перед ним трепещет вся деревня, а дома он боится этой самой жены.
Она была пышнотелой, с румяными щеками, а у него постоянно болела спина. А говорят, мужчины с больной спиной особенно боятся своих жён… и страшно ревнивы.
Говорили по-разному. Одни утверждали, что господин Ли Киен ревновал: мол, молодой и крепкий рабочий ему не по нутру, особенно когда рядом третья жена. Но кто осмелится сказать это вслух?
Другие, напротив, шептали, что Чи был доверенным лицом третьей госпожи, имел в доме полную свободу и, пользуясь этим, тайком выносил рис и деньги.
Словом, сколько людей – столько версий. Истину установить было невозможно. Известно лишь одно: в какой-то день Чи увезли сначала в уезд, а потом в тюрьму. Сколько лет он там провёл, никто не знал, но исчез он надолго, лет на семь-восемь.
А потом вдруг появился. Вернулся будто бы ниоткуда, и таким, что с первого взгляда трудно было узнать в нём прежнего.
Теперь он выглядел, как настоящий громила с рыбного рынка: лысая, блестящая голова, выбеленные зубы4, лицо – тёмное, напряжённое, словно вырезанное из камня, а в глазах – звериная ярость. На нём были чёрные штаны мясника и ярко-жёлтая западная рубашка. Его грудь была обнажена, а на ней красовались татуировки: драконы, фениксы и какой-то генерал с дубиной. Обе руки тоже сплошь в рисунках. Вид у него был пугающий.
Уже на следующий день он сидел на рынке, пил водку, закусывая тушёным мясом, как водится, и просидел так с полудня до заката. А вечером, пьяный в стельку, Чи Фео схватил обломок бутылки и направился к дому господина Ба Киена. У самых ворот он начал шуметь, выкрикивая не имя, а самую унизительную кличку старосты.
Ба Киена дома не оказалось. Женщины, увидев приближающегося пьяного с оскалом, бросились друг на друга с перепуганными глазами: старшая толкала среднюю, средняя – младшую, а та – самую последнюю, но в итоге никто не осмелился выйти.
