Впервые опубликовано в Contemporary Review, апрель 1885
Нет для человека большего разочарования, чем увидеть подноготную и механизмы любого искусства. Все наши искусства и занятия лежат на поверхности – именно на ней мы и воспринимаем их красоту, гармонию и смысл; но стоит заглянуть внутрь, как нас начинает пугать их пустота и поражает грубость тех «шнуров и верёвок», на которых всё держится. Похожим образом и сама психология, если углубиться слишком далеко, оборачивается отталкивающей схематичностью, однако чаще всего это не столько порок ума, сколько недостаток нашего анализа. Возможно, то же самое и в эстетике: открытия, которые, кажется, губят всю «высоту» искусства, губительны нам ровно в меру нашего незнания. А те сознательные или бессознательные приёмы, в которых мы готовы усмотреть нечто недостойное серьёзного художника, могли бы – умей мы проследить их до самых глубин, – стать доказательством гораздо более тонкого восприятия и отголоском исконных «гармоний» в самой природе. Но подобное невежество в основном неисправимо. Мы никогда не узнаем, как именно связаны между собой разные проявления красоты: всё это спрятано слишком глубоко в самой природе и уходит корнями в туманные древности истории человечества. Поэтому любителя всегда будет коробить, когда ему раскрывают секреты мастерства, – секреты, которые можно лишь описать, но нельзя полностью объяснить. Более того, как сказано в «Хадибрасе», «Тем сильней рукоплещут искусству, Чем меньше его понимают», многие и впрямь, узнав новый приём, чувствуют, будто их радость от соприкосновения с прекрасным померкла. Хочу, значит, сразу предупредить «широкого читателя», что я пустился тут в занятие, крайне ему неприятное: словно снимаю картину со стены и разглядываю оборот, как любопытный ребёнок, разбираю музыкальную шкатулку по винтикам.
Искусство литературы стоит несколько особняком от других сестёр, потому что материал, с которым работает писатель, – это наша обиходная речь. Отсюда, с одной стороны, непосредственность и живая новизна: ведь читатель уже «настроен» понимать эти слова. Но отсюда же – и особое ограничение. В других видах искусства сырьё и пластичнее, и податливее – как глина в руках скульптора. Литературе же приходится трудиться словно мозаи́сту, выкладывая тексты из отдельных готовых «кусочков» – жёстких слов с фиксированной формой и смыслом. Вы, наверное, видели детские кубики – один в виде колонны, другой напоминает фронтон, третий – окошко или вазу. Примерно такими же разнокалиберными и «негнущимися» блоками приходится располагать в тексте писателю, возводя свой «дворец искусства». Но и это ещё не всё: раз эти «блоки», иначе говоря, слова, – признанная валюта нашей повседневной жизни, то в литературе невозможно прибегнуть к таким пропускам, недосказанности и умолчаниям, которые так часто помогают другим видам искусства достичь выразительности, плавности и силы. В живописи есть условные знаки и неявные мазки; в архитектуре – монолитные глухие стены. Здесь же каждое слово, каждая фраза, каждое предложение и даже абзац должны разворачиваться строго и логично и нести вполне определённый, принятый в языке смысл.
Первое, что очаровывает нас на страницах хорошего писателя (или в речи блестящего собеседника), – это меткий выбор слов и их верное противопоставление. В самом деле, удивительно: взять эти «кирпичики», созданные, казалось бы, для суда да торга, – и умелым применением вдохнуть в них тончайшие оттенки, пробудить их исконную силу, придать им новое остроумное назначение или превратить в звучный барабан, чтобы всколыхнуть чувства. И всё же при всём несомненном впечатлении такая красота слов не у всех авторов одинаково сильна. Вспомним, к примеру, Шекспира – какая точность, выразительность и чистое поэтическое обаяние слов – и, скажем, Эддисона или Филдинга. Или, ещё ближе к нам, Карлайла: у него каждое слово как будто под током, словно лицо человека, потрясённого сильным чувством; а у Маколея, при том что лексика достаточно подходящая и звучная, слова в памяти не держатся, сливаясь в общий поток, где ни один не выделяется особо. Но всё же первые тут не «забирают» себе всю литературную славу. Есть ведь и другая ценность стиля. Так в чём же именно Эддисон превосходит Карлайла? Или почему Цицерон бывает лучше Тацита, а Вольтер – Монтеня? Ведь не в «рельефности» слов, не в глубине или интересе материала, не в силе ума, в поэтичности или юморе. Все трое ничтожны по сравнению с тремя другими, и всё же, если говорить о некоем особом качестве литературного искусства, они в этом качестве превосходят именно своих титанов-собратьев. Но что же это за качество?
