Первой из обитателей Лягушачьих Выселок о беде узнала Любима, совсем ещё юная лешевичка, пошедшая по грибы, да по ягоды и – вот умора! – заплутавшая в густом бору. Впрочем, ей-то не грозило ничего, кроме отцовского гнева: устанет, так трижды по-особому свистнет, призовёт стаю белых волков, верных слуг и помощников Лешего, те враз до дома и домчат, ещё и корзинку с грибами подхватят. Вот и шла Любима беспечно, не думала о том, как смогла потеряться там, где её отцу каждое дерево – верный и разумный слуга. Шла до тех пор, пока дорогу не перегородила поваленная сосна. Громадная, покрытая растрескавшейся корой, она переломала в падении все свои и соседские ветви и выворотила из земли толстые кривые корни.
Остановилась лешевичка, глянула недоумённо под ноги: патриархи леса просто так не падают, а ветки у дерева на сломе чистые, здоровые, не тронутые гнилью или жуком-древоточцем. Его могла бы свалить буря, но ведь с осени не было таких сильных ветров, а древесина ещё светлая, совсем свежая, и в воздухе сильно пахнет смолой.
Надеясь понять, что стряслось, подошла Любима поближе, протянула руку к толстой нижней ветке и вдруг услышала из-под земли странное тихое жужжание. Не раздумывая, отшатнулась – никакой лесной твари под деревом не ощущалось —и даже успела сделать ещё пару шагов… а затем дерево встало.
Не смогла Любима рассмотреть, что за тварь накинула на себя морок сосны, – откуда ни возьмись налетели мошки, мелкие, но невыносимо больно жалящие, неумолчно и жутко жужжащие. Они забивались в рот и горло, залепляли глаза, словно тяжёлая могильная земля, и лешевичка не могла ни позвать на помощь отцовских волков, ни даже бежать, боясь, что кинется прямо в пасть чудовищу.
Попрощалась уже мысленно Любима с родителями, братьями и всеми обитателями Выселок, как вдруг далеко впереди что-то оглушительно треснуло. Тотчас все мошки бросились врассыпную и краем глаза лешевичка увидела, как огромными скачками несётся вперёд что-то огромное, страшное, покрытое лохмотьями коричневой коры. Зажав обеими руками рот, она опрометью бросилась домой, позабыв и о волках, и о корзинке с собранными грибами.
К Выселкам Любима вышла к полудню, изодрав за время панического бегства рубаху и потеряв одно из золотых височных колец. Привратница, бабка Блазна, от такого непотребства даже прекратила на мгновение менять облики, заимев одновременно лицо завлекательной смуглянки и бычью шею. Обычно лягушачья молодёжь по-доброму дразнила старуху, посаженную на ворота только лишь чести ради, но Любима была слишком напугана, чтобы не то, что стишок сочинять – сказать Блазне хоть слово. Точно также, не разбирая дороги, она пролетела высокие хоромы Змеев, несколько неказистых землянок сестёр-хворей и вбежала, наконец, в широкие позолоченные ворота родного дома.
– Отче! Мама!
Выглянул из светлицы старший брат, Ждан, скорчил скучающую физиономию.
– Чего орёшь, блаженная? Матушка на дальнем конце выселок, у Банной бабки. Там с самим Банником какое-то горе приключилось, в кошачьем обличье второй день как застрял. Батю тоже звали, да он отказался, сказал, с таким чародейством ведуньи сами управятся. Теперь сидит у поленницы, новую колоду пчёлам вытёсывает. – Разглядел, наконец, в каком виде перед ним стоит младшая, ахнул лешачонок. – Любимка, ты откуда такая? С волками в салочки снова играла?
Сообразив, что брат ничего больше не знает, лешевичка припустила по тщательно выметенной дорожке в обход дома, к поленнице. Обидится, конечно, Ждан, ну и ладно – чай, не впервой. С ним и мириться нетрудно: пирожок сладкий испечёшь, рубаху вышьешь, вот все ссоры и позабыты.
Отец действительно нашёлся у поленницы, рядом с наполовину выструганной колодой. Закинув руку за голову и накрыв голову платком, он дремал, оперевшись спиной на пахучие еловые дрова. Вцепилась Любима в отцовские плечи и затрясла, закричала в самое ухо:
