Влад ПЕНЬКОВ. То, что где-то выше
СТАРШИЙ, МУЖИЦКИЙ
Снег ты мой, снег.
Старший. Мужицкий.
Саночек бег.
В брюхе кружится.
Дома портки
Гритта стирает.
Души легки.
Плоть умирает.
Слёзы из глаз.
Снег на ресницах.
Горы колбас.
Небо на птицах.
АКУТАГАВА
Люблю литературу
и долгую, что сны,
осеннюю фигуру
осенней же сосны.
Люблю совсем не славу,
а тот короткий миг,
когда Акутагаву
я вижу среди книг.
Когда заходит солнце
и чуть плотней в лучах
и силуэт японца,
и горечь на губах.
В поэзии нет смысла, —
японец говорит, —
она лишь коромысло
для счастья и обид.
Померкшие пучины.
Во мне и вдалеке
взгрустнувшие мужчины
над чашками сакэ.
BEETHOVEN OP. 69
Когда – особенно – закат.
…и ты как будто умираешь,
и ты как будто виноват,
но этого не понимаешь.
Вокруг колышется трава,
она застигнута закатом.
Из вас троих она права
одна. Она не виновата.
ВЛАДИВОСТОК 1970
Из снега месяц слепленный,
как баба в январе.
Ах, как поёт «Лед Зеппелин»
в России, во дворе!
Ребята курят всякое.
Ни горя, ни невзгод.
Ведь ты не будешь бякою,
семидесятый год?
Мне песней колыбельною
английский этот рок
над мачтой корабельною.
Балдей, Владивосток!
Туфтою ресторанною
грохочет ресторан.
Но эту песню странную
принёс мне океан.
Не вздохами, не верезгом
идущий снег пропах,
пропах он красным вереском
в девчачьих волосах.
Жму руку вам пацанью я,
мальчишки этих лет,
спасибо вам за дальнюю
дорогу и билет
на хлипкое судёнышко —
советский цеппелин,
за семечко, за зёрнышко,
за землю наших глин.
Спасибо вам, хорошие,
за то, что стонет двор,
тот, снегом запорошенный
от тех до этих пор.
ПОД САЙМОНА И ГАРФАНКЕЛЯ
Наташе
Колокольчик во мне динь-динь-дон
голосами русалок и фей —
то ли степь, то ли батюшка-Дон,
то ли песня про Scarborough Fair.
Наводи поскорей марафет,
и со мной умирать погоди.
Нам поющий нью-йоркский дуэт
говорит о годах впереди.
Колокольчик, звенящий в душе, —
это – ярмарка. Но – ни рубля!
На грошовой китайской лапше
испокон и держалась Земля.
Выйди встретить меня на крыльцо,
завари мне тарелку лапши,
и подставь поцелуям лицо,
и со мной умереть не спеши.
А нью-йоркский дуэт так хорош,
сорок лет миновало, но вновь
умоляет, мол вынь да положь
всё прощанье, прощенье, любовь.
ЛОПУХ
«В келье инока Зосимы
тело бренное смердит…»
О. Т.
Мы с тобою поносимы.
Выносимы? Да едва ль.
Не найду себе Зосимы.
Не повем свою печаль.
Лопухи на огороде.
Смердяковы у дверей.
Что-то общее в природе
человека и зверей.
Что-то жалкое такое.
Может, нежность… может, грусть.
Ожидание покоя,
беспокойство… Ну и пусть!
Пусть расцвел лопух – он тоже
нам с тобою в унисон.
У него ведь – дрожь по коже,
у него – кошмарный сон.
THEBYRDS
И пускай ко мне слетятся
стайки певчие подруг.
Эти птицы не боятся
холодов, мороза, вьюг.
Пусть влетят в грудную клетку,
чтобы сердце расклевать.
Приглашаю их на ветку —
петь, чирикать, ночевать.
А особенно – одну из.
Ту, что плачет тише всех,
ту, что, плача и волнуясь,
издаёт лишь тихий смех.
Эта птица вам известна
до схождения с ума.
Я её зову – невеста.
Вы её зовёте – тьма.
БЕЗ ОБМАНА
Это верная примета —
бабочки летят на свет.
Значит, наступило лето.
Сколько будет этих лет?
Лучше осень. Без обмана
говорят, что прожил ты,
клочья серого тумана
