Видок. Неживая легенда - Григорий Шаргородский

Умытые осенним дождем булыжники мостовой глухо откликались на удары подкованных сапог. Звук шагов пугливо выпрыгивал из-под ног идущего в полумраке человечка и невнятным эхом расплескивался на стенах домов неширокого переулка. Ищущий приключений мужчина упивался редкими для него чувствами – ощущением интриги и свободы, сдобренным щепоткой страха. Липкая паутина навязчивого контроля прислуги и вездесущей охраны порой душила похлеще рабского ошейника, и вот так вырваться на свежий, хоть и немного пованивающий, воздух было очень волнительно.

В Новомосковске улицы уже две с половиной сотни лет как утратили свою новизну, но все равно это был другой мир. Мир, не похожий на Старую Москву так же, как потрепанная, но все еще задорная уличная танцовщица отличалась от дородной купчихи – зажиревшей, ленивой и еще больше распухшей от собственной спеси. Подобная заразе чопорность потихоньку охватывала центральные новомосковские кварталы возле Зимнего дворца, окруженного надменными обиталищами высшей знати. Но здесь, на окраине Новой Москвы, все еще чувствовался щекочущий нервы дух авантюризма, который привил дряхлеющему городу Андрей Второй, по заслугам прозванный Великим.

Тихий проулок, в который мужчина вошел минуту назад, нервно сжав рукоять спрятанного под плащом револьвера, являлся неким мостом между шумной Перчинкой и одним из самых колоритных и мрачных мест всего района. Через три десятка метров мостовая уперлась в мощные двери, на которых под зарешеченным окошком висел бронзовый молоточек.

Лихая решимость мужчины на мгновение дрогнула, но повторное прикосновение к рукояти оружия вернуло ему смелость. Бронзовый молоток зловеще ударил в металлическую пластину, и практически сразу отворилось забранное толстой решеткой окошко. За дверью царил мрак, и в нем неестественно ярко выделялись белки глаз стража входа в мир запретных наслаждений.

Как рассказывали знакомые искателя приключений, здесь не требовалось ни паролей, ни условных знаков – хватало свернутого в трубочку сторублевого кредитного билета.

Массивная дверь тут же открылась, и мужчина с удивлением посмотрел на монументальную фигуру стража. Это был здоровенный двухметровый африканец. Дети жаркого континента не были в Москве такой уж редкостью, особенно после странного мезальянса дядюшки нынешнего императора. Любимый и оттого дико разбалованный младший сыночек Игоря Третьего имел неуемную страсть к экзотике и путешествиям. Чего он только не привозил из своих странствий в подарок родне. Но больше всего этот авантюрист «порадовал» семью, подарив им новую родственницу – зулусскую принцессу. Из списка престолонаследников эту чету конечно же вычеркнули, но изгонять из страны не стали, так же как и полсотни воинов, которыми снабдил свою дочь заботливый папаша.

Вот, говорят, пошла потеха в высшем свете столицы – не раз и не два повивальная бабка приносила счастливому отцу вместо беленького ребеночка темненький сюрприз.

Так что мулатов в городе хватало, а вот настолько черные африканцы встречались реже.

– Прошу, господин, – без малейшего акцента пророкотал страж двери и с поклоном сделал приглашающий жест.

Он даже не попытался обыскать посетителя, и это еще больше взбудоражило нервы мужчины. Ну, вот он и здесь – в самом запретном месте столицы. Каждый, кто проходил сквозь массивную дверь, самим этим фактом показывал, что отбрасывает все моральные и этические устои. Те, кто решился прийти сюда, могли делать друг с другом все что угодно. Пассивную или активную роль каждый выбирал сам.

Искатель приключений двигался по извилистому коридору, который и являлся сердцем Темного Лабиринта. Везде царил полумрак. Казалось, что Лабиринт был совершенно безлюден. Это потому что движение здесь проходило только в одном направлении. Иногда в коридоре появлялись ответвления с тупичками. Некоторые из них пустовали – за раздвинутыми шторами виднелись комнатки с широкой кроватью. Именно здесь посетитель должен был сделать свой выбор. Он либо шел дальше в поисках занятого кем-то тупика или же становился перед занавеской, тем самым сообщая всем о своей готовности повиноваться любому капризу возжелавшего его тела странника.