Я дарю ей букет цветов, и она начинает плакать. Слезы текут медленно. Мы стоим на нашей кухне, в окружении предметов, которые вместе расставляли, полка за полкой и шкаф за шкафом. Моя подруга Д., с которой мы вместе чуть более пяти лет, берет цветы и, всхлипывая, подрезает стебли, негромко, но твердо стуча ножом по доске.
Боясь того, что будет дальше, я смотрю на холодильник, на фотографии общих друзей, которые за эти годы поженились, на объявления о рождении детей, которые уже знают, как нас зовут, на жизни, частью которых мы являемся. (Иногда мы фантазируем о том, как однажды наши фотографии тоже будут висеть на чьем-то холодильнике.)
Д. говорит, что в последние недели чувствовала себя потерянной. Хотя она прямо меня не обвиняет, все же очевидно: в этом виноват я. Мне стыдно слышать ее рассказ о моем поведении, ведь нет анамнеза более ясного и болезненного, чем анамнез, составленный возлюбленной. По ее словам, я плохо сплю, много нервничаю и требую ее внимания, боюсь каждой встречи с чужими людьми. Когда я выхожу на улицу, то как можно глубже натягиваю капюшон толстовки. Ночью у меня стучат зубы, а утром просыпаюсь напуганным, весь в поту. Когда она встает с кровати, я всегда пытаюсь убедить ее полежать еще немного, и еще. Только к вечеру мне хорошо, потому что я пережил еще один день и, видимо, думаю, что заслужил награду.
Но я же живу и работаю, как все?
Она думает, что нет.
– Я же хожу на разные встречи, не так ли?
– У тебя каждый день панические атаки, как только ты выходишь из квартиры.
– Что ты слышишь?
Она закатывает глаза. Знаю, что Д. слышит мое тяжелое дыхание, и она знает, что я это знаю. Может быть, я все еще надеюсь, что она выйдет на лестницу подбодрить меня, а может, просто ничего не могу с собой поделать. Или притворяюсь?
– По-моему, ты даже в свой кабинет боишься войти.
Она права. Я слишком долго жил работой. Эйфория от вовремя выполненных дел, этот прилив дофамина заставлял меня вновь и вновь браться за новые дела. Но, даже поняв, по какой схеме я живу, не захотел ее менять, а, наоборот, взваливал на себя еще больше работы. В итоге в один прекрасный день (несколько месяцев назад) я вообще перестал делать что бы то ни было. У меня не было ни новых планов, ни идей, но я не чувствовал ни покоя, ни даже скуки. Не мог ни сосредоточиться, ни расслабиться. Мои дни наполняли инерция и безделье, не успокаивавшие, а, напротив, истощавшие меня. Друзья, жившие стабильной, упорядоченной жизнью, предлагали хобби вроде рубки дров или случайных подработок, а потом выжидающе смотрели на меня. Я не хотел обсуждать свои чувства и мало разговаривал в компании, так как считал все остальные темы для разговора банальными или даже фальшивыми. Д. все больше раздражало, что люди не видели, «какой я хороший», и в какой-то момент она сама перестала это говорить.
Я прятался в своей комнате, которая больше не заслуживала названия «кабинета», слушал подкасты и выпуски новостей, окружая себя шумом никогда не умолкавших приятных голосов, громкость которых мог контролировать.
Пока звучали эти голоса, мне нечего было бояться.
Пока был вечер, мне нечего было бояться.
Пока она была со мной, мне нечего было бояться.
Мы встретились случайно, в кафе. В тот самый первый вечер она разговаривала со мной, не глядя на меня, ее незаинтересованность была почти агрессивной. Я решил изобразить такую же агрессию и попросил ее номер телефона. Я влюбился в нее, как ни в кого раньше, так страстно, так безоговорочно. Влюбился в то, как она выглядела, в ее напористость, в то, как она изображала людей, которых мы только что встретили, в то, как она не могла выговорить слово «фланель», и в ее высокие требования, которые иногда душили меня, но также заставляли меня думать, что, если я смогу сделать ее счастливой, меня нельзя будет назвать неудачником. И она, по ее признанию, никогда-никогда никого так сильно не любила. Во время нашего первого отпуска на Сицилии мы каждый день предлагали друг другу один и тот же выбор: еще 10 дней или 10 лет? Мы могли позволить себе эту игру, потому что всегда знали ответ. Это одна сторона нашей истории.
