Он совершенно на меня не похож. Вот что самое поразительное! Я ожидала увидеть хоть какие-то знакомые черты: дряблые мочки ушей, почти отсутствующую верхнюю губу. Хоть что-нибудь, что говорило бы: «Я – наполовину ты». Но когда акушерка передает мне маленький теплый комок, я смотрю в глядящие на меня с явным укором чернильные глаза и совсем его не узнаю.
Нас везут в послеродовую палату на шесть мест, разделенных тканевыми ширмами, и оставляют там. Сил нет, но заснуть не получается; я лежу и разглядываю крошечного незнакомца через прозрачные стенки пластиковой кроватки для новорожденных. Три часа ночи. За окнами с запотевшими стеклами шуршат колеса лондонских автомобилей. Начинает накрапывать дождь; его шелест напоминает вежливые аплодисменты.
Первой приходит мама. Она вваливается в палату с распростертыми объятиями и мокрым от слез лицом.
– Ты уже придумала имя? – спрашивает она, с умилением наблюдая, как малыш сопит, потягивается, открывает темные глаза и заходится в крике.
Я мотаю головой, и она берет его на руки и начинает покачиваться, переступая с ноги на ногу, – совсем как я вчера, когда он еще был внутри меня. Я разворачиваю мягкий полосатый джемпер, который она ему связала, и толстовку с огромной надписью «МАМА» от моей средней сестры Ребекки.
Мама фотографирует нас на мой телефон и вскоре уходит; я публикую самый удачный кадр в соцсетях. Вот она я – в выцветшей футболке, легинсах для беременных и с вымученной улыбкой; а вот и он – завернутый в пеленку младенец со сморщенным от плача личиком. Осталось придумать подпись. Может, веселенькое «Встречайте!» с указанием его веса и роста? Или: «Люблю бесконечно!» с длинным шлейфом из сердечек, как в посте девушки с курсов подготовки к родам, опередившей меня на неделю? В итоге я выбираю одно слово, хотя оно и похоже на необоснованное заявление, хотя от него веет безнадежным оптимизмом. «Мы».
Даже если акушерок и разбирает любопытство, вида они не показывают. Впрочем, меня это не задевает. На их месте я уже давно рисовала бы на запотевших окнах генеалогические древа, перебирая в голове варианты семейных драм. Он бросил ее, как только на тесте проступили две полоски? Она переспала с первым встречным, чтобы забеременеть? Он умер от сердечного приступа или погиб в автокатастрофе?
А может, для них вполне привычно, когда одинокая женщина под сорок с полагающимися по сценарию криками производит на свет ребенка в бассейне родильного отделения. Времена изменились, верно? Подростки теперь не беременеют – невозможно залететь через Snapchat. Теперь им на смену пришли спохватившиеся карьеристки с кризисом среднего возраста, которые поступают в родильное отделение в одиночестве, а уходят вдвоем.
Пять семейных пар, которые делят со мной палату, сразу все подмечают. Я ловлю на себе любопытные взгляды соседок, ковыляющих в туалет мимо моей кровати; слышу через тряпичные «стены», как они судачат обо мне, думая, что я сплю.
– Бедняжка, – со вздохом повторяет одна из них. – Совсем без поддержки. Я бы так не смогла!
Пускай болтают, я не против. Я живу в подвешенном состоянии между известным «до» и еще неведомым «после». Занятно послушать предположения о том, кто я и что меня ждет в дальнейшем, интересно заглянуть в их мир, который мог бы быть и моим, сложись обстоятельства по-другому.
И знаете что? У них тоже не все шоколадно. За умильным воркованием и мечтами о светлом будущем кроется гнетущее напряжение; оно расползается, словно пятно от красного вина. Девушка чуть за двадцать рыдает в телефон, после того как новоиспеченный отец уходит, мельком взглянув на кресло из кожзама, предназначенное для остающихся на ночь посетителей. Худосочная француженка убеждает мужа дать ребенку вычурное многосложное имя – попробуй выкрикнуть такое на детской площадке! В качестве компенсации мужу предлагается выбрать второе имя, хотя все знают, что оно нужно только для крестин и свадеб. И конца этим дебатам не видно.
