Пар от моющего средства щипал глаза, но Алина уже привыкла. Она
водила тряпкой по мраморному полу VIP-зала, повторяя про себя:
«Три комнаты, два часа, пятьсот рублей. Три комнаты, два
часа…» — иначе сойти с ума было проще, чем дождаться конца
смены. В клубе «Эклипс» всё блестело, как операционный стол:
хромированные стойки, люстры из венецианского стекла, даже воздух
пах деньгами — смесью кожи, коньяка и лжи. Ей здесь не место. Но
места ей не было нигде.
Туфли на размер меньше жали, а корсетная лента униформы
впивалась в рёбра. «Сними на полчаса, никто не заметит», — шептал
внутренний голос, но Алина знала: заметят. Вчера уволили Лену за
макияж «как у проститутки». Хотя Лена всего лишь подвела глаза.
Она зашла в подсобку, чтобы перевести дух. В кармане —
потрёпанный блокнот. «Сегодня видела мужчину. Лицо — как у
ангела с фрески, но глаза… Глаза будто разрезают тебя на части и
сортируют по банкам. Интересно, сколько стоит его совесть?» —
она дописала строчку, когда дверь распахнулась.
— Соколова! Тебя ищут в зале! Официантка свалилась с
температурой, заменяй! — крикнул администратор, даже не глядя на
неё.
Алина сунула блокнот в карман. Руки дрожали: она не умела носить
подносы. Но слово «нет» в её лексиконе стёрлось ещё в школе, когда
мать впервые продала её кроссовки за бутылку.
В зале грохотала музыка, но гости «Эклипса» не танцевали. Они
сидели в полумраке, как хищники, оценивая друг друга через бокалы с
«Кристалл». Алине выдали поднос с шампанским. «Dom Pérignon 2004»,
— прочитала она этикетку. Вчера она ела доширак с кетчупом из
пакетика.
— Эй, ты! Сюда! — мужской голос прозвучал как удар хлыста.
Она обернулась и врезалась в него. Бутылка выскользнула из рук,
упала на пол, и золотистая жидкость брызнула на идеальные туфли из
кожи.
Тишина.
Алина подняла глаза. Он был высоким, слишком высоким, будто
созданным, чтобы загораживать свет. Темный костюм, галстук,
расстёгнутый на два пальца, и взгляд… Боже, этот взгляд. Холодный,
как сталь, но в уголках глаз — трещины. Как у разбитого
зеркала.
— Вы… — она попятилась, но спина уперлась в стену.
Он медленно вынул платок из кармана, вытер пальцы. Каждый жест —
как в замедленной съемке.
— Как тебя зовут? — голос низкий, без эмоций.
— А… Алина.
— Алина, — он произнёс её имя так, будто пробовал на вкус. — Ты
знаешь, сколько стоит эта бутылка?
Она молчала. В ушах стучало: «Беги. Сейчас же беги».
— Половина твоей годовой зарплаты. Если, конечно, ты не воруешь,
— его губы дрогнули в подобии улыбки.
Окружающие засмеялись. Кто-то снял на камеру.
— Извините, — прошептала она, чувствуя, как горит лицо.
— Громче.
— Извините!
Он наклонился так близко, что она почувствовала запах его
одеколона — древесина, дым и что-то горькое.
— Неинтересно, — прошептал он. — Извинения дешёвых людей всегда
одинаковы. А ты… — его взгляд скользнул по её груди, где пуговица
униформы расстегнулась, — …ты стоишь ещё меньше, чем эта
бутылка.
Алина сжала кулаки. Где-то в груди зажглась искра. Мать всегда
говорила: «Молчи, и пройдёт». Но сегодня…
— А вы стоите ровно столько, сколько готовы заплатить за
унижение других, — выпалила она.
Тишина стала гулкой. Кто-то ахнул.
Роман Вольский замер. Потом медленно выпрямился.
— Интересно, — сказал он громко, обращаясь к залу. — Кажется,
мыши научились кусаться.
Музыка в зале сменилась на давящий техно-бит, но Алина его почти
не слышала. Каждый шаг отдавался в висках, будто её мозг
превратился в барабанную установку. Рука автоматически поправила
расстёгнутую пуговицу на груди — та самая, что выдала её нищету.
«Синтетика, потёртые швы, дешёвый краситель», — мысленно
перечисляла она недостатки своего белья, словно пытаясь убедить
себя, что именно это вызвало презрение в его глазах. Но знала
правду: он увидел страх. А страх здесь пах слаще, чем духи на груди
у моделей из первого ряда.
