Сто тайных чувств - Эми Тан

Моя сестра Гуань[2] уверена, что у нее иньские глаза. Она видит тех, кто умер и поселился в царстве теней. Это духи, покидающие свои туманные обители, чтобы навестить ее на кухне на Бальбоа-стрит в Сан-Франциско.

– Либби-а, – тянет она. – Угадай, кого я вчера видела! Ну же!

А мне и не нужно угадывать. Я точно знаю, что сестра говорит о каком-то очередном покойнике. На самом деле она мне сестра только наполовину, но мне запрещено об этом трезвонить. Это было бы оскорблением, словно Гуань заслуживает в нашей семье лишь пятидесяти процентов любви. Но чисто для справки: генетически у нас с Гуань общий отец, а матери разные. Она родилась в Китае, а мы с братьями, Кевином и Томми, появились на свет в Сан-Франциско после того, как мой отец Джек И иммигрировал в Штаты и женился на нашей матери Луизе Кенфилд.

Мама в шутку называет себя «мясным ассорти, куда добавлено понемногу всего: белого, жирного и жареного». Она родилась в Москве, штат Айдахо, в юности занимала первые места в соревнованиях по батон-твирлингу[3] и, кроме того, как-то раз выиграла на местной ярмарке приз за то, что вырастила странную картофелину, в профиль напоминавшую певца Джимми Дуранте. Она призналась, что мечтала повзрослеть и измениться, стать тонкой-звонкой, экстравагантной и возвышенной, как Луиза Райнер, которой вручили «Оскар» за роль О-Лань в фильме «Благословенная земля».

Когда мама перебралась в Сан-Франциско и пополнила ряды девушек, которых временно трудоустраивала компания «Келли», она приняла наилучшее из возможных решений – вышла замуж за нашего отца. При этом она считает, что брак с представителем другой расы делает ее либералкой.

– Когда мы с Джеком познакомились, – продолжает она рассказывать каждому встречному, – смешанные браки были запрещены законом. Мы нарушили закон ради любви!

Вот только забывает упомянуть, что в Калифорнии этот закон не действовал.

Никто из нас, включая маму, не был знаком с Гуань вплоть до ее восемнадцатилетия. На самом деле мама вообще не знала о существовании Гуань. Папа открылся ей незадолго до того, как умер от почечной недостаточности. Мне тогда еще и четырех не исполнилось, но я помню те моменты, что провела с отцом: я съезжаю с горки прямо в его объятия; я вычерпываю из бассейна-«лягушатника» мелкие монетки, которые он туда бросил. А еще я помню последний раз, когда видела папу в больничной палате и он сказал нечто такое, что испугало меня на годы вперед…

В палате с нами также находился пятилетний Кевин, а Томми, совсем еще малыш, остался в холле с маминой двоюродной сестрой Бетти Дюпре. Она тоже переехала в Сан-Франциско из Айдахо, и нам велено было обращаться к ней «тетя Бетти». Я сидела на липком пластиковом стуле и поглощала из миски клубничное желе, которое отцу принесли на завтрак, а он отдал мне. Папа полусидел на больничной койке и тяжело дышал. Мама то рыдала, то вдруг вела себя с напускным весельем. Я пыталась понять, что происходит. Следующее, что я помню: отец что-то шепчет, мама наклоняется к нему поближе. Разевает рот все шире и шире. Затем она с перекошенным от ужаса лицом поворачивается в мою сторону. Я оцепенела от страха. Как папочка узнал? Как он понял, что я смыла утром в туалет двух своих черепашек Быструлю и Тормозка? Мне хотелось посмотреть, как черепашки выглядят без панцирей, но в итоге я оторвала им головы.