Пролог, год 571[1] от основания Рима
Визит разбойников
– Доминус, доминус, вот напасть-то! – бормотал Диодокл, кланяясь так истово и так низко, что кружочек желтого света плясал на его лысом темени боевую пляску. – Разбойники в усадьбу рвутся.
– Что ж не ворвались-то? – спросил я. Мягко спросил, но чуток с насмешкой. Диодоклу не привыкать к такой манере. А вот многих злило, и до сих злит, особенно Катона. Как он там в Риме? Вольготно ему без меня.
– Так мы не пускаем! – гордо выпрямившись, заявил Диодокл.
Глядя на его физиономию, плутовскую, морщинистую и одновременно наигранно-грозную, я расхохотался.
Смех тут же отозвался острой болью в левом боку, так что я невольно стиснул зубы, улыбка перешла в напряженный оскал, а смех – в противный хрип.
– Доминус? – на физиономии Диодокла изобразился вопрос.
Я отвернулся – не хотел, чтобы он видел гримасу муки на моем лице. Проклятая боль в боку появлялась все чаще, мешала ездить верхом, бегать, ходить, теперь вот не дает смеяться. Старость… Разве я стар? Не так давно я миновал рубеж в пять десятков. В битве при Заме многие мои центурионы-ветераны были куда старше меня нынешнего, у большинства серебрились виски, другие брили начисто голову, чтобы скрыть лысины. А ведь они не сидели все эти годы в таблинии[2], а стояли вместе со своими центуриями, ожидая атаки, а потом шли быстрым шагом, наступая, орали до хрипоты, выкрикивая команды, и рубились с врагом. Я сейчас, пожалуй, не выдержал бы и четверть часа в таком бою.
– И много разбойников? – спросил я, вновь поворачиваясь к Диодоклу.
Боль сидела под кожей маленьким цепким зверьком, точила зубы о ребра. Я пытался ее обмануть сном, голодом, чтением книг. Она иногда уступала, но с каждым днем все более и более неохотно. Потом, верно, взбесится, как случается с псами, изойдет пеной, будет биться в судорогах и прикончит меня.
– Негодяев набралось достаточно, целая шайка. Наши все вооружились, чтоб им противостоять.
За долгие годы войны Диодокл набрался военных терминов, прислуживая в моем шатре командующего. Наши – это двенадцать домашних рабов, включая старуху-кухарку и ее дочь, что стряпают на всю фамилию[3]. Кроме рабов в доме есть еще три отпущенника, в том числе Диодокл. Наверняка бравая моя армия растащила все ножи с кухни, садовник встал с киркой на одно колено, как легионер, который устал ждать вражеской атаки. Гастаты, принципы, триарии[4] кухни и сада. О да, грозная сила, такие остановят самого Ганнибала.
Я представил, как они выстроились возле ворот, которые можно вышибить самодельным тараном. Каменная ограда, правда, высока, и башни по углам, как в крепости. Но чтобы оборонять усадьбу, надо созвать моих арендаторов-ветеранов. Тогда мы смогли бы дать бой нападавшим. Но стоит ли?
– Ганнибал у ворот, – прошептал я.
– Что ты сказал, доминус? – Диодокл старел вместе со мной. А вернее – быстрее меня. Тугоухость у него от пристрастия к купанию в холодной воде. Впрочем, и я давно слышу не так хорошо, как прежде. А ведь бывало – я, стоя у своей командирской палатки, мог различить, о чем шептались у преторских ворот лагеря[5] караульные.
– Спроси, приятель, чего им надобно. В усадьбе нечего брать. Разве что кровать мою утащат или с кухни глиняные горшки заберут. Золото и серебро в Риме.
Я не лукавлю – почти. Серебро в доме есть – столовый прибор заперт в денежном сундуке, что стоит в атрии[6]. Ну что ж – пусть забирают. Я не стану за него драться – умирать за кувшин и пару кубков смешно. А в усадьбе кроме меня и слуг – никого.
– Я им так и сказал, – закивал старикан, – а они ни в какую не желают уходить, требуют, чтобы их допустили в атрий, на тебя поглядеть. Кричат: не уйдем, пока не узрим Сципиона Африканского, спасителя Рима. Врут, конечно. Как ворота откроем – так они всех нас и порешат. Всех до одного.
