Туман. Он всегда обитает в мирах мертвых разумов. Он висит над городом, как грязная простыня, пропитанная дымом и пеплом. Сам город размыт и полустёрт, словно кто-то неумелый пытался почистить его, но только размазал по реальности. Улицы тонут в неевклидовой геометрии, растворяясь в серой бесконечности, где нет ни начала ни конца. Это тоже признак умирающего мозга, обезумевшего от собственной гибели.
А где-то в этой мгле, высоко над землёй, возвышается собор. Невозможный собор. Его шпили пронзают небо, уходя ввысь, словно иглы, сшивающие ткань реальности. Я стою внутри, посреди главного нефа, и тьма, как исподнее облако, растекается по его внутренностям. Каменные арки извивались спиралями, колонны проваливались в немыслимых углах, а витражи складываются и разворачиваются, как гигантские оригами призрачного света. Кафедральные своды хрустят и подрагивают, как древние кости старого мира. Здесь пространство изгибается, как бумага под огнём, а время течёт, как густой сироп.
Моё пальто, тяжёлое от влаги и сожалений, свисает с плеч, как крылья ворона. Я затягиваюсь сигаретой, и дым, выдыхаемый мной, смешивается с туманом, который просачивается сквозь трещины в стенах. Мои глаза скользят по фрескам, изображающим сцены из чьих-то кошмаров.
Я почувствовал их раньше, чем услышал – тонкое дребезжание пространства. Стены зашевелились, и из теней выступили фигуры. Они едва различимы, как смутные воспоминания, но я знаю, кто они – пси-охотники. Наёмники, прорвавшиеся сюда из коллективного бессознательного, чтобы остановить меня. Преступники приносят свои решения из реального мира в этот мир. Они думают, что монтировка по голове здесь работает так же, как за его пределами. И это делает их правыми. Лица наёмников пусты, а тела облачены в викторианские костюмы и цилиндры. Наше бессознательное всегда архаично.
– Паранойя! Как будто без вас было плохо, – мой голос, низкий и хриплый, разносится под сводами.
Первый охотник шагает вперёд, его форма начинает меняться, как будто он сделан из жидкого металла. Руки превращаются в лезвия, лицо вытягивается в острый шип. Я не дрогнул. Я знаю, что в этом месте всё – иллюзия. Даже я сам.
– Дамы приглашают кавалера на танец? – я выплёвываю сигарету изо рта. – Давайте потанцуем.
Охотники бросаются вперёд, их формы текут и переливаются, как картина на мокром холсте. Я выхватываю свои револьверы. Холодные стволы оживают в руках. Выстрел. Ещё один. Ещё, ещё, ещё, ещёещёещёщёщё… Я стреляю, а мои руки движутся размашисто, оставляя после себя послеобразы – призрачные копии, каждая из которых тоже стреляет. Я успеваю перезаряжаться во время работы моих иллюзорных рук. Пули рвут воздух, спирали дыма тянутся за ними. Сторукий Будда щедро дарит нирвану.
Охотники рассыпаются осколками, которые собираются на полу чернилами сумасшедшего писателя, пишущего ртутью. Пространство от пуль тоже разрывается, приглашая мёртвый туман посмотреть на этот тир чёртовых ублюдков. Я иду, крутясь вокруг своей оси, через собор, отправляя врагов на другой свет. Место располагает.
– Детские игры, – ворчу я, но мой голос заглушён рёвом, который поднимается из глубин собора.
Девятифутовый охотник появился внезапно, как будто его отбросило пинком из трещины в коллективное бессознательное. Настоящий отброс общества. Его фигура массивная, но не грубая – скорее, она напоминала что-то выточенное из мрамора, но ожившее и движущееся с неестественной грацией. С таким эго у него должно было быть лицо, но оно скрыто чёрным мешком, напоминающим одновременно капюшон палача и колпак казнённого. Он не был похож на остальных. Он был… больше. Не только физически. Его присутствие давило, как будто он был центром тяжести в этой искажённой реальности.
