Слепой убийца - Маргарет Этвуд

Через десять дней после окончания войны моя сестра Лора на автомобиле съехала с моста. Мост ремонтировали, и Лора свернула прямо на оградительный щит. Машина пролетела футов сто, по пути ломая едва оперенные зеленью верхушки деревьев, вспыхнула и скатилась в мелкий ручей на дне оврага. Ее засыпало обломками снесенного парапета. От Лоры осталась лишь груда обугленного хлама.

О несчастном случае мне сообщил полицейский: это был мой автомобиль, что полиция довольно быстро установила. Полицейский говорил почтительно: несомненно, знал, кто есть Ричард. Вероятно, колеса попали в трамвайные рельсы или тормоза подвели, объяснил полицейский и прибавил, что считает своим долгом сказать: два свидетеля катастрофы – юрист на пенсии и банковский кассир, оба заслуживающие доверия люди, – клянутся, что видели все от начала до конца. По их словам, Лора нарочно резко вывернула руль и нырнула с моста невозмутимо, точно шагнула с тротуара. Свидетели разглядели ее руки на руле: Лора была в белых перчатках.

Не в тормозах дело, думала я. У нее были причины. Как водится, не те, что у других. В этом смысле она была абсолютно беспощадна.

– Полагаю, вам нужно, чтобы ее опознали, – сказала я. – Постараюсь приехать побыстрее. – Мой спокойный голос звучал как бы издали.

На самом деле я с трудом произносила слова: губы онемели, лицо свело от боли. Как после дантиста. Я была в ярости – из-за того, что Лора натворила, и еще из-за полицейского, намекавшего, что Лора и впрямь это натворила. Горячий ветер трепал мне голову, волосы взлетали и вихрились, расплываясь в нем, будто чернила в воде.

– Боюсь, будет расследование, миссис Гриффен, – сказал полицейский.

– Понимаю, – отозвалась я. – Но это несчастный случай. Моя сестра вообще неважно водила машину.

Я представляла себе нежный овал Лориного лица, аккуратно собранные на затылке волосы, простое платье с круглым воротничком, тусклое какое-то – темно-синее, стальное или болотное, как больничный коридор. Тюремные цвета: вряд ли Лора выбирала сама – ее в них словно заперли. Серьезная полуулыбка, удивленно приподнятые брови – словно восхищается пейзажем.

Белые перчатки – жест Понтия Пилата. Смыла меня с пальцев. Смыла всех нас.

О чем она думала, когда автомобиль оторвался от моста и серебристой стрекозой сверкнул в лучах полуденного солнца, на бездыханный миг застыв перед падением? Об Алексе, о Ричарде, о вероломстве или о нашем отце и его крахе? А может, о Боге и своей роковой трехсторонней сделке? Или о стопке дешевых школьных тетрадей, которые накануне утром спрятала в ящике с моими чулками, зная, что только я смогу их обнаружить?

Когда полицейский ушел, я пошла наверх переодеться. В морг нужны перчатки и шляпка с вуалью. Не показывать глаз. Могут явиться репортеры. Нужно вызвать такси. И предупредить Ричарда: он, конечно, захочет подготовить заявление о том, как мы скорбим. Я пошла в гардеробную: понадобится черное и носовой платок.

Я выдвинула ящик, увидела тетради. Развязала стянутую крест-накрест бечевку. Заметила, что стучу зубами и трясусь от холода. Видимо, шок, решила я.

А потом я вспомнила Рини из нашего детства. Это она лечила наши порезы и царапины, перевязывала ранки. Мама отдыхала или где-то творила добрые дела, но Рини всегда была рядом. Поднимала нас и усаживала прямо на белый эмалированный кухонный стол, рядом с тестом для пирога, которое месила, или цыпленком, которого разделывала, или рыбой, которую потрошила, а чтоб мы не болтали, давала по кусочку коричневого сахара.

Скажи, где болит, спрашивала она. Ну-ка перестань выть. Успокойся и покажи, где болит.

Но некоторые не могут показать, где болит. Не могут успокоиться. Даже перестать выть не могут.