Глава 1. Пыль на клавикордах и взгляд из-под ресниц
Сентябрьское солнце, уже лишенное летней ярости, косыми, золотистыми лучами пробивалось сквозь высокие, давно не мытые окна гостиной. Оно высвечивало танцующие в воздухе пылинки, оседавшие тончайшим слоем на полированной поверхности старинных клавикордов, на бархате выцветших кресел, на рамах потускневших портретов предков, строго взиравших со стен. Поместье N., доставшееся Василисе Андреевне по воле батюшки всего полгода назад, дышало запустением, словно старик, доживающий свой век в одиночестве. Не было здесь ни показной роскоши, ни суетливой жизни, лишь тишина, нарушаемая скрипом половиц да редкими, приглушенными звуками со двора.
Василисе было двадцать три года, и эта тишина давила на нее сильнее, чем могли бы давить балы и светские рауты. Получив образование в столичном пансионе, она привезла сюда не только томики французских романов и знание мазурки, но и смятенную душу, полную идеалистических представлений, которые разбивались о суровую прозу помещичьей жизни. Отец, Василий Петрович, бравый вояка, повидавший дым сражений и знавший цену порядку, решил, что управление небольшим имением и тремя десятками душ закалит характер дочери, подготовит к замужеству. "Хозяйкой будь, Вася, твердой, но справедливой", – напутствовал он, вручая ей бумаги. Но как быть твердой, когда сердце сжимается от вида изможденных лиц и потухших глаз? Как быть справедливой в мире, где сама основа несправедлива?
Она сидела у окна, рассеянно перебирая пальцами пожелтевшие страницы книги. Мысли ее были далеко – не в перипетиях романа, а там, за окном, где под моросящим дождем, начавшимся внезапно, как это часто бывает осенью, копошились люди. Ее люди. Крепостные. Это слово до сих пор вызывало у нее внутреннюю дрожь – смесь жалости, вины и непонятного, пугающего чувства власти. Отец недавно прислал еще двоих, купленных по случаю у разорившегося соседа. Одного из них она еще толком и не видела.
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошла Арина Власьевна, ее старая няня, теперь выполнявшая роль экономки и единственной доверенной души в этом забытом Богом уголке. Полная, с вечно озабоченным лицом и добрыми, выцветшими глазами, она была осколком прошлого, того времени, когда Василиса была просто ребенком, не обремененным ни имением, ни крепостными душами.
«Барышня, Василиса Андреевна, – начала она привычно тихим, воркующим голосом, – там новый работник, Иван, что намедни привезли, просит слова вашего. Говорит, дело неотложное».
Василиса вздрогнула. Обычно все дела решались через старосту, Еремея, человека угрюмого, но исполнительного. Прямое обращение к ней было редкостью. «Что за дело, нянюшка? Еремей не может решить?»
«Не сказывает, барышня. Упрямится. Говорит, только вам доложить может. Вид у него… нехороший. Мокрый весь, дрожит. Может, хворь какая?» – Арина Власьевна сочувственно покачала головой.
«Зови», – коротко бросила Василиса, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по спине. Она подошла к клавикордам, провела пальцем по пыльной крышке. Музыка – ее единственное утешение здесь – и та смолкла, словно боясь нарушить тягостную тишину.
Через минуту в дверях появился он. Иван. Молодой, лет восемнадцати на вид, но выглядевший старше из-за худобы и какой-то застывшей усталости в чертах лица. Высокий, нескладный в своей промокшей, грязной рубахе и латаных портах. Физически он был крепок, это угадывалось по широким плечам, сейчас понуро опущенным, и большим, загрубевшим от работы рукам. Но вся его фигура выражала покорность судьбе, смешанную с затаенным отчаянием. Он остановился у порога, не решаясь войти дальше, и низко поклонился, не поднимая глаз. Капли воды стекали с его темных, спутанных волос на ветхий пол.
