Сулейман сидел на скамейке автобусной остановки, но эта остановка была не из тех привычных двух, которые находятся вблизи его дома и около страхового агентства, где он работал, а где-то по середине, между ними. Уже два часа, как он сошел с автобуса, но вопреки обычному поведению пассажиров, вместо того, чтобы поспешить в направлении своего следования, уселся на скамейке. Его облик выдавал человека, переживающего депрессию. Остановка то кишела людьми, то пустела. Все куда-то торопились, никто не хотел дольше привычного оставаться на остановке, и никому дела не было до человека, одиноко сидевшего на крайней скамейке.
Почему он сошел с автобуса именно на этой остановке – сказать трудно. Может это было случайным совпадением, а может он подсознательно выбрал более живописное и наименее оживленное место, чтобы предаться размышлениям; а может быть просто, так было угодно судьбе. Но не выйти он не мог. Продолжать дальше сидеть в переполненном, ужасно шумном автобусе, было невыносимо. Любой дискомфорт усугублял его психическое состояние.
Сулейман сидел в задумчивости, абсолютно безразличный ко всему происходящему вокруг. Он смотрел на уличное движение, спешащих куда-то горожан, а голова была занята мыслями о своей неудавшейся жизни, о не сложившейся любви, о нереализованных возможностях; о том, как так вышло, что он оказался, по его мнению, никчемным в этой жизни. «Неужели все» – думал он, – «вот так вот „пшик“, и жизнь профукана, второго шанса не будет; как жестоко». Он не мог с этим смириться, был в отчаянии и готов к любым поступкам, лишь бы найти выход, но выхода не было, прошлого не вернуть.
Однако, с объективной точки зрения он совсем не был никчемным, напротив, многие позавидовали бы его положению – он был образованным, уважаемым человеком, у него была хорошая работа, собственная квартира, но он был одинок и глубоко несчастен, и жизнь его была, на его взгляд, не фонтан, далеко не фонтан. От жизни он ждал большего. А сейчас уже ему тридцать пять, и у него начался, обостряющийся с каждым годом, кризис среднего возраста. Он был в состоянии меланхолии. Мысль о провороненной жизни, о растраченной зря молодости, депрессия душили его. И с личной жизнью у него тоже не ладилось. Он был разведен и одинок. Больше всего в жизни он жалел о своей первой любви, в которой так и не объяснился любимой девушке. Он считал, что это была самая настоящая, самая искренняя, самая чистая любовь. Может, он так считал потому, что она не получила дальнейшего развития и не состоялась как отношения между женщиной и мужчиной, в следствие юности, нерешительности, робости. Потом, конечно, у него женщины были, но все эти союзы довольно скоро распадались.
Хотя Сулейман пребывал в апатичном состоянии, его взор, все-таки заметил пару глаз, наблюдающих за ним. Эти глаза принадлежали старику, который странностью, необычностью облика не вписывался в общую картину происходящего вокруг. Вид старика напоминал черно-белую фотографию из прошлого века и притягивал к себе внимание окружающих людей. На мгновение их взгляды встретились и Сулеймана словно «обожгло» холодом этого взгляда, но обнаружив, как старик невозмутимо продолжил свое движение, он тут же потерял к нему интерес.
Довольно грустный и несчастный вид, необычно долгое пребывание на остановке привлекли внимание старика, который второй раз за два часа проходя мимо остановки, заметил сидящего на том же месте, того же, печального вида, человека. Старик, какое-то время наблюдавший за Сулейманом, то ли проникся к нему сочувствием, то ли еще что, неторопливыми шагами подошел к нему и заговорил:
