Пути журавлей - Ирина Чертова-Дюжина

Осень 1740

Когда путник открыл глаза, в карете было темно: он задремал под стук колес и проснулся уже вечером. Ночевок не было предусмотрено до самой границы: лошадей меняли на станциях и сразу продолжали путь.

Где-то вдали остался замок, и нить, связывающая сердце с родной твердыней, становилась все тоньше и тоньше… Но пока что он мог дотянуться и увидеть. Беспокойный сон отца: война, вина и снова война. Надежды на будущее семейства в теплых снах монахини, заменившей юноше мать. Удивительно нежные грезы старого толстого капеллана: в сердце его навек отпечатан образ решительной женщины, спина которой перекошена огромным горбом. Сны господ, сны слуг, незримая другим жизнь: шепотки по углам, взгляды предков с парадных портретов, сквозняки, что свиваются в прозрачные смерчики над полом, шелест чьих-то шагов по лестницам, капли, звонко срывающиеся в бездну с закраины колода… Щемящая грусть немудреного напева.

Крепко усни, мой свет,

В доме, где света нет,

Где по колено снег,

Где остановлен век*…

Каморочка под крышей, где маленькая ведьма видит сны про полеты над лесом, светясь даже во сне, как рыжее пламя лампады в темной часовне или цветок папоротника в купальскую ночь. Девочка свернулась клубочком и скрестила руки, зябко обхватив плечи ладонями. Ей холодно: тощее одеяло сбито на сторону, рубашка из небеленого льна закаталась до колен. Она страшится пробуждения в явь: дождливой осени, долгой разлуки, одиночества тонкой упрямой свечи, зажженной над бездной…

Вытянись во весь рост,

По небу стаи звезд,

Завтра одна звезда

Вылетит из гнезда*…

Молодой граф мысленно протягивает руку. Укрывает ее широким папоротниковым листом, а сверху – шелковыми травами и еловыми лапами, слоями нагретого воздуха, звездным небом и теплом своего сердца: спи, душа моя, сестра моя.

«Все обойдется, – возвращает он ей сказанные когда-то слова. – Все перемелется, помнишь? Будет мука, а из муки – хлеб… Пройдет время, память занесет снегом, но за зимой будут весна и лето, цветы и травы, Купало и Дожинки, и новое Рождество. Будет твоя удалая юность, а с нею, быть может, любовь, свадьба и много-много счастья. Никто не явится за тобой из бездны: я взял с бездны клятву»…

Девочка поворачивается во сне и набрасывает на плечи лоскутное одеяло. Вытягивается на соломенном тюфяке и что-то шепчет, не просыпаясь.

Поди с глаз, волчья мгла, что само появилось, – то само и исчезнет**…

Она права, как правы святые и дети: тот, кого она звала братом, долго, преступно долго, бродил в тумане иллюзий, принимая врага за друга и ложь за правду.

Путник снова смыкает веки, и теплый уютный сон маленькой колдуньи отрывается от его сна, взлетая вверх, – легкий, как перышко. Его сон тянет в глубину, – так бывает слишком часто, так было и будет: небо и глубины, а меж ними – огромный познаваемый мир, который разделяет друг от друга их судьбы...

Почтовая станция, голоса и свет фонаря. Лошадей выпрягают: этих ждет ночлег, а других – дорога сквозь ноябрьскую тьму в сторону гор и моря. Сидящий напротив аббат о чем-то спрашивает. Слова ничего не значат: за его спиной в полумраке кареты мерещится сгущающийся туман и синеватый отблеск лезвия, надетого на костяное древко.

Дама больше не говорит с людьми, но, как ни странно, изредка дает о себе знать, и тот, кого она звала сыном, может лишь гадать о ее целях. Что это – способ коммуникации? Попытка вызвать страх? Очередная лживая уловка? Пребывая в сотне мест одновременно, она все же едет с ним рядом.

Обыденность лучшего из миров – завеса из тонкой кисеи: в ней все больше прорех, и она не может скрыть ни страшных заржавленных механизмов, что вращают мироздание, ни потустороннего тумана у их подножья. Волчья мгла, а в ней – клинок: опасайся сойти с тропы, по которой тебя ведут. Верь в свои заговоры, ведьмочка, маленький рыжий ангел, ступай по светлым дорогам и не просыпайся ночами: там, во тьме, сбивающее с пути пламя ждет, чтобы коснуться твоих крыльев…