Простить нельзя помиловать - Галина Романова

Рваные облака метались в мутном небе, как клочья пены в грязной воде. Солнце застыло белым пятном высоко над заливом, на берегу которого он сейчас стоял. Было холодно и сыро. Дождь без конца накрапывал и тут же прекращался, сбегая вместе с пухлой тучей под порывами ледяного ветра.

Он отчаянно мерз. И легкая ветровка его на плечах давно промокла. И носков он не надел, собираясь на берег всего на пять минут. Надо было развернуться и уйти в теплый дом. До него всего двадцать пять метров. Он считал шагами. Метровыми.

В доме Таня. Она уже приготовила завтрак – красивый, полезный. По всем правилам. После ее завтрака он часов до пяти вечера не хотел есть. Она красиво накрыла на стол, как всегда. Обязательно скатерть. Непременно дорогая посуда. И приборов в достатке. Все как с картинки. Все как в кино.

Они усаживались за стол напротив друг друга. Ели молча. Она прикрывалась газетой. Почему-то для нее было важно разживаться с утра информацией непременно с бумажных носителей. Он читал новости в телефоне, положив его за тарелкой. Время от времени они отпускали какие-нибудь реплики по поводу неожиданностей. Потом снова погружались в чтение. И так до конца завтрака. Потом Таня некрасиво складывала газету, скорее, даже комкала ее. Коротко улыбалась ему. И принималась убирать со стола. Он шел в душ. Собирался. И, поцеловав ее в щеку у порога, уезжал в город. Он там работал. Таня, он точно знал, уезжала спустя полчаса. Она тоже работала в городе. В течение дня они не пересекались и почти не созванивались. Крайне редко. Если только ему или ей надо было сообщить, что к ужину не успевает. И что кому-то из них придется ужинать в одиночестве.

Он не знал, как она без него ужинала. Так же, за красиво накрытым столом, или с тарелкой в руках возле панорамного окна. Он делал себе бутерброды, наливал в маленький термос чай и шел на залив. Там у него имелась заветная скамейка. На нее он усаживался и жевал свои бутерброды, запивая их огненным чаем. Скамейка служила ему круглый год. И просиживать он на ней не мог, если только с небес лило как из ведра. Есть мокрый от дождя хлеб с колбасой было глупо. Все остальные погодные условия ему не мешали. Он сидел здесь и в мороз, и в снегопад.

В снег он особенно любил ужинать на скамейке. Мерз, но настойчиво сидел, уставившись на покрывшийся толстым льдом залив. Мерз и думал, думал, думал…

Когда она пропала – любовь всей его жизни, нежность его, печаль его, – была такая вот погода: мороз, метель, темнота. И он думал, что она просто заблудилась. Просто не нашла дорогу к его дому на заливе. Вышла из такси и перепутала направление. Свернула не туда и попала в соседний поселок. Или в другой: тот, что был левее. Или правее. Маленьких хуторов на заливе было очень много. Дворов на десять, а то и пять. Их было с дюжину разбросано по берегу.

Он все их объездил. Обошел все тропы. Рыл снег на берегу, пытаясь отыскать ее следы. Ничего! Ни единого намека, что его любимая Маша где-то там побывала. После того, как она вышла из такси на автобусной остановке, ее никто никогда больше не видел.

– Тимофей, тебе надо научиться жить без нее, – советовал ему Машин родной брат. – Так нельзя!

– Ты научился? – смотрел на него Тимофей запавшими от горя глазами.

– Я хотя бы стараюсь. А ты…

А он не хотел учиться, не хотел стараться. Он вообще без нее жить не хотел. И лез в пекло на заданиях, за что его однажды чуть не уволили из органов. Пытался уехать в одну из горячих точек, не отпустили.

– Если хочешь знать, Поляков, то такие дела с ней не прокатывают. – Полковник закатывал глаза куда-то к потолку. – Она сама тебя найдет, когда придет твой час. А так можешь лишь покалечиться и инвалидом остаться. Есть кому за тобой ухаживать?