И разверзся ад.
Ни берега, ни дна…
Океан имеет границы: они определены широтой и долготой.
Пропасть была пугающей. Ты можешь упасть через двести, двадцать тысяч футов. И через два.
И я падал….
Ну, давай же!
Где дно?!
Я взорвался. Реально. На маленькие атомы. Не осталось меня. Не осталось ничего. Только боль.
Я понял, что чувствуют бактерии, когда их настигает волна от взрыва атомной бомбы. Бактерии умирают. Все было болью. Всепоглощающей.
Когда я перестал существовать, боль должна была закончиться. Но она переместилась из каждой клеточки организма в самую невероятную, самую немыслимую точку вселенной. Вся боль сосредоточилась в самой важной части человеческого тела.
Я не был верующим человеком. Для меня существовала высшая сила, но я не знал, как ее можно называть. Поэтому не верил. Я не верил в рай, будучи заключенным в собственном аду. Я видел ад.
Времени еще не существовало, но боль пробудила во мне интерес, если не к жизни, то к смерти уж точно. Ведь если я умер, почему так больно?
Мысли, агонизирующие в аду, натыкались на царапины, оставленные в моей жизни какими-то событиями, чувствами.
Часть мозга, не задействованная в агонии, слышала скрежет металла. Сквозь скрежет раздавался чей-то истошный крик. Я даже не мог определить, кто это кричал.
Вопросы всплывали плотным строем. Я еще не успевал обдумывать ответ, как возникали еще более страшные вопросы. И не менее странные ответы.
Страшно было сознавать, что ни на один вопрос ответов не было. Даже на такой простой, как «кто я». Я не знал.
Больше всего в агонии казался странным чей-то крик. Боль колотилась в виски, и не давала попытки идентифицировать кричавшего: человек или животное.
Внезапно над ухом раздался чей-то голос. Это было настолько странно, что я успел запомнить, о чем меня спросили.
– Ты еще жив?
Нет. Я сдох. Вернее, пытаюсь это сделать. Но такого царского подарка я, скорее всего, не дождусь. Я хочу умереть. Отпустите меня. С этой мыслью пришло понимание, что меня что-то держит. Накатила волна тошноты, и я понял, что внутренности остались при мне.
Уже лучше. Значит, меня не разобрали на донорские органы. Но если эта боль продлится еще хоть долю секунды, я завещаю свою голову в музей естествознания. Может, там ее отрежут, и она не будет болеть.
Какое-то чувство пробилось сквозь толщу чего бы там ни было, и я понял, что это голод. Это удивило меня настолько, что я сел.
Сразу же произошло три вещи одновременно: меня стошнило, я даже не посмотрел куда, голова перестала болеть, и меня толкнули обратно.
– Парень, ты жив!
Теперь я узнал этот голос, он задал мне первый вопрос. Но он был не один. Четыре человека столпились возле кровати. Белые, голубые и зеленые халаты. Я еще не успел сформулировать вопрос, как уже понял, что знаю ответ: в госпитале, в реанимации. Хотелось бы знать, что я здесь делаю, ведь у меня ничего не болит.
Казалось невероятным, что когда-то я испытывал боль, был в агонии. Не реагируя на восторженные восклицания врачей, я содрал с себя иголки, которые были прикреплены ко всем конечностям моего организма. Бегло оглядев себя, я заметил, что никаких видимых увечий на моем теле нет. Только что-то мешало дышать. Через пару мгновений дошло – запах. Воняло металлом и жареным мясом. Запах был застоявшимся, словно в палате готовили барбекю. И очень-очень сильно передержали мясо на открытом огне.
Этот запах перебивал запах химикатов и чего-то кислого, скорее всего рвоты. Но заново блевать не потянуло. Уже плюс.
– Я могу идти? – спросил я у щебечущих в приступе восторга врачей. Одного взгляда хватило, чтобы зафиксировать их внешность. Три убеленных сединами и важностью патриарха и, неровная кожа, испещренная рытвинами, испуганные глаза, аспирант. Или молодой сотрудник. Все равно он смотрелся как младенец, писающий в штаны под пристальным взглядом седовласых профессоров.
