I
Седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года в одной из квартир большого девятиэтажного дома проснулись рано. Собираясь на демонстрацию по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, отец семейства Виктор Ефимович Щербаков1 аккуратно сворачивал вокруг древка полотнище красного знамени и обматывал его целлофановой плёнкой, чтобы не намокло от дождя и снега.
Виктору Ефимовичу было семьдесят лет, и старость уже заметно потрудилась над его внешностью: прорезала глубокие морщины на лице, выбелила прямые волосы, стёрла следы прежней весёлости, притушила блеск серых глаз и напустила в них едкой горечи. Несмотря на это, он был ещё бодр, держался прямо, часто проводил на ногах целый день и сохранял ясность ума, но иногда погружался в такую глубокую задумчивость, что, вернувшись в реальную жизнь, имел такое выражение, словно вчера родился и не понимает, откуда и куда попал.
– И охота тебе, старый дуралей, таскаться в такую непогоду по городу! – увещевала его жена Валентина Михайловна. – Выйди на балкон, посмотри: на улице ветер и снег с дождём!
Виктор Ефимович взглянул на неё. Короткое и сильное чувство нереальности окружающего иглой пронзило его: неужели эта маленькая женщина с большими, некогда завороживавшими его глазами, с седыми до белизны волосами, светящимися надо лбом, и есть та Валечка, Валюша, которая точила снарядные болванки, стоя за станком на приставном ящике, провожала его на войну весной сорок четвёртого года, встретила через год и родила ему двух дочерей?!
– Так! Всё вроде собрал, – пробормотал он, словно не слыша её.
– Катя, ну скажи ему!
Из спальной в расстёгнутом бледно-розовом халатике, зевая, вышла приехавшая вчера из Киева младшая дочь Катя – ухоженная сорокатрёхлетняя, женщина – тонкая, стройная, черноволосая, с такими же тёмно-серыми, как у матери, глазами под сенью густых ресниц.
– Папа, – сказала она, – что ты, в самом деле! Неужели ты не понимаешь, что это глупо и смешно!
– Что глупо, что смешно?
– Таскаться на людях с этими красными тряпками? У нас в Киеве тоже бегают такие – со знамёнами да листовками. Все мои друзья говорят, что они маразматики, динозавры и старые совковые пни! Подумай хорошенько: каково мне будет, если узнают, что мой отец из их числа?
– Мне, доченька, нет дела до твоих друзей и до того, что они о тебе подумают, – Виктор Ефимович вынул платок и, обложив им свой большой мясистый нос, громко высморкался. – Пойду, пожалуй…
– Да куда ты! И восьми нету! Чаю хоть выпей, дуралейкин эдакий!
– Выпью, выпью… По дороге, если время будет, – ответил жене Виктор Ефимович, натягивая серую зимнюю куртку.
– Ты в ботинках?! Сапожки тёплые надень! Днём обещают резкое похолодание!
– Ничего, не замёрзну! – сказал, отмахиваясь от неё, Щербаков и вышел из квартиры.
– Совсем рехнулся старик, – сказала Валентина Михйловна, захлопнув за мужем дверь.
– Лёня недавно закончил снимать фильм, в котором есть персонаж – бывший гэбешник – который не может смириться с тем, что их время прошло. Его играет сам Медвежинский!
– Да ты что!
– Представь себе! А сколько современных! И все звёзды! – Катя стала перечислять Валентине Михайловне имена, после каждого из которых та ахала, всплёскивала руками и закатывала глаза. – Называется «Сладкий вкус свободы». В апреле или мае в Израиле будет премьера. Обещали купить немцы, французы и американцы. Может даже на каннский фестиваль выдвинут. Мы с Лёней весь год будем в разъездах, не знаю, когда снова выберусь к вам.
– Катя! Неужели это не сон? Ты на каннском фестивале! Эх, отец! Ему бы гордиться да радоваться, а он… Вот горе!
– Да ну его, дурака старого! Даже думать о нём не хочу!
– Катя!
