– Мам, ты чего шьёшь? – из-за плеча спросил Владимир.
– Бурки простегала… дошиваю, – не отрываясь от машинки, ответила Лизавета. Сын вышел из материной каморки, раздражённо скривился:
– Фуфайка, фартук, – загнул пальцы, – душегрейка, бурки… Ну чего ты опять взялась барахло шить, а? Мам? У тебя что, одеть-обуть нечего?..
Владимир подошёл к большому шкафу, резко открыл.
– А для кого я всё это покупаю, ты не скажешь?.. Эти костюмы, жилеты, шарфики… – Он посмотрел на мать. – Для кого с гастролей каждый раз привожу?.. Уже шифоньер ломится от твоих вещей.
Сын нервно заходил по комнате. Перебивая треск машинки, заговорил опять:
– Бу-урки она шьёт!.. – Он вытащил из коробки изящные сапоги на каблуке, потряс, – а это что по-твоему?
Лизавета искоса глянула.
– Ну оденься ты хоть раз по-человечески! – распалялся Владимир. – Мне же от людей стыдно! У артиста такая зачуханная мать. Посмотри на кого ты похожа. Зимой и летом, одним цветом: фуфайка, юбка до пят, бурки с галошами, драная шаль. – Владимир забросил сапоги в шкаф, процедил: – Хм… седины-то нормальной… благородной… и той нет. Не поймёшь, какого ты цвета. Ни причёски не сделаешь, ни волосы не покрасишь. Вечно ходишь как эта… – он запнулся.
Лизавета удивлённо повернулась.
– Хорошо, сынок, мать полощешь…
– Чего «полощешь»? Не правда, что ли? Вон у Розалии Никандровны… всё при ней: и вид и стать. – Владимир поднял указательный палец. – Же-енщина! Дама! А ты… – сын брезгливо посмотрел на мать, отвернулся. Та, раскрасневшись, согласно кивала, молчком перебирая ногами широкую педаль. «Правильно… так меня…»
Сын понизил голос:
– Я же не могу из-за тебя приличную девушку привести. Как ты этого не понимаешь, а?
Высказав наболевшее, Владимир скрылся в своей комнате, хлопнул дверью. Вскоре послышался его баритон: «Ммм… Ммма-а-а… Ммо-о-оо… Ми-а-ааа-ля-аа…»
«На концерт собирается… – Лизавета встала из-за машинки. – Ну вот… готово». Она положила обновку на большой сундук у окна, присела. Отодвинула цветок на подоконнике, подняла шторку. «Ишь буран какой… то-то меня ломает всюё. А ноженьки… о-ох… сил никаких нет. – Вздохнула: – И чё злится? Сколь раз можно говорить об этом…»
Лизавета подтянула маленькую скамейку под ноги и, приподнимая ступни и ойкая, взялась смазывать шишки у большого пальца. «Ишь как разбарабанило… хорошо ли йодом-то кажный день?.. кожа растрескалась как… у-уф… Теренчиха сказывает, прошли у неё шишки… может, и, правда, йод-от поможет?..»
Бухнула дверь. «Ушёл. Закрыл ли избу-то… всё тепло выстынет». Лизавета обернула ноги фланелькой, надела новые бурки. «Просто-орно…». Она вымела залетевший снег, плотней захлопнула сенцы. Не зажигая света, прилегла на сундук. Лизавета любила посумерничать. «Да… энтого, слава богу, в люди вывела… А того… о-ох… и где его опять черти таскают? Уж должон бы с работы прийти… не попал ли в милицию опять?.. – она протёрла ладошкой потное стекло, впиваясь в темноту. – Поди, по льду[1] опять с ширмачами бегат. Или в деньги играт где… Господи! Царица Небесная… вот ведь наказанье-то…»
Измученная невесёлыми мыслями, Лизавета задремала.
Мелодичный бой часов нарушил сон. Лизавета встрепенулась, поднялась. За окошком звякнула щеколда. Захрустели быстрые шаги. На крыльце кто-то затопал, сбивая снег. «Борька! Пришёл, слава богу!» В избу, в клубах пара, вбежал младший сын, торопливо закрывая дверь. Включил свет.
– Мам, ты чё опять в темноте-то сидишь? Свет что ль экономишь?
– Плотне дверь запри, ишь несёт. – встала мать навстречу, – раздевайся скоре да садись ужинать, а то простынет всё. Печка уже протопилась. Замёрз, поди-нет? – спросила она, помогая стряхивать с холодной тужурки снег. – Скидавай шапку, снегу вон сколь налипло, промокнет.
