Осень гоняла разноцветную листву по дорожкам парка. Бывшая усадьба с посеревшими от времени колоннами переживала нашествие очередных любителей поэзии. Они делали одухотворённые лица, прижимали к груди томики любимых поэтов и знали, чем отличается анапест от амфибрахия. Некоторые из них прятали в сумках исписанные тетрадки с собственными творениями. Не все из них будут извлечены на свет. Вполне возможно, что ни одно из этих стихотворений не прозвучит под сводами провинциального ДК. Но одна только мысль о том, что они существуют и в любой момент могут быть озвучены, грела не меньше, чем возможность публичного признания.
У четырнадцатилетнего Лёши Бочкина никакой тетрадки не было. Он вообще не любил стихов и читал только те, что входили в школьную программу. Была мама, бережно хранившая за стеклянными дверцами шкафчика томики Рубцова и Асадова, Пушкина и Лермонтова, Ахматовой и Цветаевой. Там же теснились поэты серебряного века. Нижнюю полку занимали шестидесятники, оставляя крошечный уголок для современных лириков, мало кому известных, но не менее талантливых. Так утверждала мама. По её мнению отсутствие на литературном небосклоне новых Пушкиных объяснялось всего лишь пренебрежительным отношением государства и общества к какой бы то ни было поэзии.
– Если постараться, – говорила она, – то можно отыскать настоящий рубин или даже бриллиант среди толпы графоманских рифмоплётов.
Драгоценные камни мама искала на поэтических вечерах, собраниях литературного общества «Лира» в местной библиотеке и на ежегодном дне поэзии в доме культуры «Ткач». В то время как всё население России (из тех, разумеется, кто имел какое-то отношение к поэзии) отмечало значимую для себя дату весной, городские почитатели прекрасного упрямо собирались в сентябре, приглашая всех, кто мало-мальски умел зарифмовать пару строк. Приветствовался и белый стих как и более-менее образная проза, при должном воображении называемая стихами в прозе. Так день поэзии становился самым демократичным праздником из возможных. Для участия хватало лишь желания. Благо, что толпы литераторов не штурмовали администрацию со слёзными просьбами об участии. Заполнить зал удавалось лишь при помощи школьников и студентов. Истинные поклонники вроде Лёшиной мамы составляли ничтожное меньшинство.
– Твой отец совершенно не воспринимает прекрасное, – жаловалась мама, когда они шли по усыпанным листьями дорожкам парка. – Не видит смысла ни в живописи, ни в музыке. Он совсем не слушает музыки, никакой. Даже современной. А книги? Ты видел хоть раз, чтобы он читал книгу? Какое счастье, что ты у меня не такой!
Она с нежностью взглянула на сына:
– Ты чуткий и нежный. Ты любишь классику, тебе нравится размышлять над ней. Тебя приводит в восторг Моцарт. Я видела твои глаза, когда мы слушали «Волшебную флейту». Помнишь эту чудесную мелодию? Конечно, помнишь! Такое не забывается! И сейчас в твоей жизни самая чудесная пора – пора юности и весны. И всё плохое, что случается в твоей жизни всего лишь первые весенние грозы, после которых мир становится чище, смывая с себя грязь и мерзость. Ах, Лёша, как я тебе завидую!
Лёша вздохнул. При чём здесь грозы? И он никакой не чуткий, а лживый и двуличный. На его письменном столе гордо возвышалась стопка из четырёх томов «Войны и мира», которую он пытался осилить уже больше года, объясняя столь долгий срок медленным темпом чтения и нехваткой времени. А под кроватью, в самом углу, терпеливо дожидались поздней ночи фантастические боевики с храбрыми земными воинами и жуткими инопланетными злодеями.
