Слова могут ранить. Это всякому известно, а вот о том, что творожным сыром с зеленью можно убить, знают немногие. Именно это в тот день и случилось.
Я к людям отношусь доброжелательно и с симпатией, хотя Боревич никогда не вызывал у меня добрых чувств. Не знаю, как ему удалось удержаться в полиции, где нужно все-таки обладать хоть каким-то интеллектом, чтобы не быть убитым до того, как заработаешь все эти надбавки и досрочную пенсию. Хотя, наверное, ума у полицейских все же немного, раз они хотят как можно скорее выйти на пенсию.
Пластиковая внутренняя обшивка машины скрипела так, словно национальный филармонический оркестр настраивал свои инструменты перед концертом. За окном было еще хуже. Позади нас исчезающий город уступал место хаотично разбросанным лачугам. Заросшее по обочинам и разбитое шоссе напоминало заброшенный королевский тракт. Чертова пастораль!
Я все еще не верила в происходящее. Я надеялась, что что-то произойдет, и мы не доедем. Однако ничего подобного не произошло.
В конце концов показалось свежевыкрашенное бело-красное длинное, приземистое здание, построенное безо всякого уважения к элементарным основам архитектуры. Мы свернули с узкой, покрытой выбоинами дороги на еще более узкую и покрытую еще бо́льшими выбоинами. По обе стороны от нас тянулось городское озеленение в варшавском стиле – заставленный машинами, разъезженный, грязный участок земли, который когда-то был газоном.
Мне было немного боязно.
– Придержите меня за руку? – спросила я.
– Сами справитесь, – ответил Боревич.
Я стала сжиматься, погружаться в себя, уменьшаться до микроскопических размеров. Мы остановились у въездных ворот. Подошел охранник, поговорил с Боревичем, посмотрел документы. Мне он ничего не сказал, потому что не видел меня. Такой я сделалась маленькой. А когда мы оказались на территории самой тюрьмы, я вообще превратилась в черную точечку.
Боревич заглушил мотор, повернулся и посмотрел на меня своим телячьим взглядом.
– Приехали, – объявил он.
– Может, вы – да, – ответила я. – Я – точно нет. Вы прекрасно знаете, что я здесь оказалась по ошибке.
– Так все говорят, – прокомментировал он, выходя из салона. – А тюрьмы переполнены…
Он обошел машину и открыл мою дверцу.
– Выходим, – сказал он.
– Нет.
Он рассмеялся.
– Вам не стыдно сажать в тюрьму невинных людей? – спросила я. – Я могла бы быть вашей матерью.
– Вот можно без этого. Я слишком хорошо вас знаю. Я не поведусь на это. На меня это не действует. Увы. Прошу извинить.
– Вот я и вижу, что вы совершенно лишены чувств. А еще вы так сильно растолстели после аварии!
– Нет, я не лишен чувств.
– Вы ведь понимаете, что меня незаконно арестовали? Разве вы не видите, что это несправедливо? Вы вообще знаете, что такое справедливость?
– Я знаю, что такое справедливость. И я тоже ее ценю.
– Правда? Вы можете это как-то доказать? Это просто слова или вы подтвердите это на деле?
Он отпустил дверцу.
Посмотрел в одну сторону, потом в другую.
Прошелся.
Вернулся.
Да, он явно был рожден не для балета.
– Я понимаю, что должен вас отпустить, – сказал он.
Он посмотрел на меня. Я на него.
Он тяжело вздохнул, выпрямился и снова огляделся по сторонам.
– Ладно, – сказал он.
– Правда?
– Да, но при одном условии.
– Вы не шутите?
– Я не шучу, но у меня есть одно условие.
– Конечно, я слушаю.
– Мы оба ценим справедливость превыше всего.
– Конечно, именно об этом я и говорила. Справедливость – это самое главное.
– И равное отношение ко всем.
