Эта книга родилась из серии очерков, выходивших на портале «Год Литературы» в 2024-2025 годах1. Написав сначала об Александре Куприне, его парижских тяготах и предсмертном возвращении в Россию, я подумал, что неплохо бы «вернуть» на родину и других, пусть и менее известных, русских писателей, оказавшихся на чужбине после исторических потрясений начала XX века.
Совсем немногим из них удалось вернуться при жизни – из героев этой книги это получилось только у Антонина Ладинского, да ещё отчасти у Зинаиды Шаховской, которая около года прожила в советской Москве как супруга бельгийского дипломата. В какой-то момент близок к возвращению был и Гайто Газданов, но смерть ходатайствовавшего за него Максима Горького свела на нет прилагавшиеся усилия.
Идеологический раскол, разделивший надвое и русскую литературу ХХ века, не мог длиться вечно. Однако начавшееся с конца 1980-х воссоединение не завершилось и до сих пор, и многие замечательные авторы ещё как будто не до конца освоились у нас в роли литературных репатриантов. Фёдор Степун и Владимир Вейдле, Марк Алданов и Михаил Осоргин, Роман Гуль и Дон-Аминадо – эти и другие герои сборника словно чего-то ждут от нас, нашёптывая о самом важном из той жизни, которая уже никогда не вернётся, но без которой не было бы и нас с вами, и той страны, где мы живём.
Конечно, всему своё время. И всё же – зачем откладывать долгожданную встречу, когда она может состояться уже сейчас и принести немало радости и открытий? Пусть страницы этой книги будут только в помощь – а уж дальше наши герои и сами о себе всё расскажут. Они точно сумеют сделать это, как никто другой.
Из русских писателей, оказавшихся на чужбине в первой четверти XX века, всего сложнее представить в Париже именно Куприна. Представить физически, хоть сколь-нибудь осязаемо – этого невысокого, крепко сбитого человека на шестом десятке лет, с татарским прищуром узковатых глаз, подёрнутых грустинкой на добродушно округлом – и таком безошибочно русском лице.
И всё же попробуем. Вот он вышел поутру из дома на улице Оффенбаха, осмотрелся, нахмурился. Мы тоже глядим на него со стороны и недоумеваем: костюм-тройка сидит превосходно, узкий галстук сбился чуть вбок, но не портит картины, носки штиблет игриво поблёскивают на парижском солнце – но это солнце не радует и даже слегка конфузит нашего знакомца, высвечивая чужеродный для него городской ландшафт, в котором ему так тесно и непривычно.
Прямо напротив – уныло гудит подстанция, вместе с ней гудит и накаляется воздух, начинает тяжелеть голова.
Как он здесь очутился, а главное – зачем?
Мужчина с трудом поднимает глаза и смотрит в небо, но ответа там не находит. О чём же он думает? К чему гадать – дадим ему слово:
«Почему-то прелестный Париж (воистину красота неисчерпаемая!) и всё, что в нём происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развёртывающегося экрана кинематографии. Понимаешь ли – я в этом не живу. Это всё понарошку; представление».
Это будет написано несколько лет спустя, а сейчас, очевидно что-то вспомнив или заслышав, он резко оборачивается назад, предъявляя нам свой профиль. Мы видим складку на короткой шее, азиатские скулы, крупноватый нос и какую-то особую нетерпеливость, сквозящую в этой плотной, но подвижной фигуре.
Из той же двери, что и первый, на улице появляется другой господин, худощавый, повыше ростом. Прямая спина напряжена, желваки едва заметно играют на землистом лице. Во всём облике просвечивает готовность защищаться и при случае перейти в контратаку.
Однако первый и не думает нападать: приблизив лицо ко второму, он пытливо обнюхивает его, понимающе хлопает по плечу и расплывается в улыбке. Через десять минут они уже сидят в бистро за дружеским разговором, а через семьдесят с лишним лет на доме, у которого мы их застали, появится табличка с надписью:
