Тематику продолжения обзора современной католической философской мысли во многом определила глобальная пандемия, «пришедшая в каждый уголок мира», «обрушившаяся на человечество подобно землетрясению или моровой язве»[1]. Она указала человеку, опьяненному великолепием судьбы и прогрессом, исполненному гордости за результаты научного исследования и технологических аппликаций, ощущавшего себя всемогущим, что он не Бог, его разум не божествен, будущее не в его руках[2]. Чем больше пандемия, словно вырвавшаяся из другого мира, прорывается в мир человеческий, тем больше срочным и необходимым представляется дать ей следующие характеристики: она застигла людей неподготовленными, оставила без слов (лишила дара речи), осмеяла претензии на неуязвимость[3]. Зарвавшимся и возгордившимся «всезнающим» людям было недвусмысленно дано понять: может случиться непредвиденное. До проявления пандемии в современной форме, коронавируса, каждый мнил существование инструментов не только понимания феномена, но и избегания его пагубных эффектов[4]. Ныне стало ясно: не удалось не только эффективно противостоять ему, но и даже более-менее адекватное и полное осмысление его последствий будет возможно лишь какое-то время спустя. Ярость пандемии без границ и «благоговения» сделала очевидным, что все мы равны, бренны и хрупки, и никому не выйти из нее в одиночестве[5]. Массовая гибель людей, предсказуемая экономическая катастрофа, обрушение «ритуальных» аспектов повседневной жизни – апокалиптический сценарий, побуждающий к не столь глупому и порочному бытию. Они побуждают также открыть глаза на действительно важное и на то, какие «ценности» и институты следует беречь и защищать, не обеднив и не лишив интереса жизнь[6].
Отдельную озабоченность католических философов вызывает чувствительный удар, нанесенный вере. Страдания детей – скала, о которую нередко разбивается вера и исчезает надежда на всемогущего и справедливого Бога. Иван Карамазов вопрошал, какое отношение имеют дети к страданиям ради вечной гармонии, не желая принимать ее. Доктор Риэ заявил отцу Панлю, что никогда не возлюбит сотворенного мира, обрекающего детей на мучения. Э. Визель писал, что никогда не забудет обуглившего его веру огня, в котором в Аушвице сжигали новорожденных. Есть Аушвиц, значит Бога быть не может, – вывел Примо Леви в книге «Человек ли это?». Х. Йонас заключил, что в годы свирепствования Аушвица Бог был нем. Чудеса были исключительно делом рук людей, приносивших исключительные жертвы для спасения, облегчения, разделения судеб сынов Израиля[7].
Феномены пандемии всегда влекут за собой аутентичные поворотные моменты и революционные изменения модусов бытия. Юстинианова чума (541–542) объявила конец Римской империи и открыла Средневековье, Черная смерть (1348–1350) стала инкубатором перехода (вывела на переход) к Новому времени. Литании относительно смены регуляций после чумы были бы наивны и смешны. Если верно то, что человеческое бытие всегда идентично самому себе и нет катастроф, способных сделать его более ответственным или хотя бы более прозорливым, так верно и то, что после чумы, описанной как Фукидидом, так и Боккаччо, Дефо или Мандзони, ничто не остается как прежде[8].
Остро встал вопрос о «драгоценности» человека, который заслуживает спасения уже только потому, что является человеком[9]. Именно человек со всеми его достоинствами и недостатками, достижениями и неудачами, блестящими достижениями мысли и катастрофическим недомыслием, прогрессивными и тупиковыми путями развития, верой и неверием
