Любовь-Америка 1400г.
Ещё до париков и до камзолов
здесь были кряжи, гребни, реки,
где каменели кондор, снег – до сроков,
пока землёй, сосудом были предки.
Потом не смог их вспомнить даже ветер,
а воды язык захоронили,
потух земной светильник их навеки,
но жизнь не умерла, осталась заводь лилий.
Я тут, чтоб рассказать о происшедшем
в проломах венесуэльской тишины —
тебя, мой пращур, искать я буду вечно.
Я, инка, не наречённый до поры,
пока твой аромат в меня корнями врос,
в тычинку юга и до нежнейших слов,
ещё не сказанных тебе всерьёз.
На землю без имён и чисел гнал ветер бремя,
с небес тянулись дождевые пряжи.
Из тучных недр произрастало время.
Бог возвращал планете цветы и жизни,
цветущие курчавились палисандры
за океанской пеной и на яву,
щетинились ряды араукарий,
деревья цедили кровь через листву.
Новорождённый запах плыл,
и мерно, словно вдох и выдох,
сгущаясь в ароматный дым,
расцвёл табак из разных видов.
Прорезался маис, чтобы подняться,
осыпаться и заново рождаться,
сжимая корневищем всех и обниматься,
взирая, как к Богу растения стремятся.
На крыльях кряжей семена ветров
по далям разнеслись дремучим светом.
Среди пампас властитель трав – миров,
стал править: корнями обуздав всё это.
Америка, меж океанов ежевичник и дубрава,
между полюсов – сокровищ чаша огородов,
в разлапистой листве зелёная утроба.
Америка, как винный погреб, – саванна всходов,
архипелаг цветенья, – золотой итог,
на гроздь походит – изобилия рог.
По-игуаньи сумрак наступал, сползала темень.
Свисая с радужных зубцов заката,
его язык копьём впивался в зелень,
тянулись мураши по сельве, где гуанако
едва касался бурых косогоров и
лама своими детскими глазами
терялась в нежной глубине земли.
В зудящей похоти переплетались павианы,
повсюду сметая бастионы цветня.
Каймановая ночь сквозила и кишела,
ягуар сквозь листья крался незаметно,
в ветвях перебегала пума смело,
её зрачок сверкал по сельве, как локатор,
а в глубине великих вод лежала анаконда,
она огромная, похожа на земной экватор, —
вся в волдырях, прожорливая и богомольна.
Земля всегда была в своём полёте.
Пернатые кардиналы текли по небу,
похожие на кровь с Анауака на рассвете,
тукан, как чудо-короб, готовился к ночлегу,
колибри на лету, жужжа сверкали
и воздух лизали огненными язычками.
Прославленные попугайчики мерцали,
как золотые самородки с жёлтыми очками.
Орлы, слетевшись, утоляли полно
наследственную жажду крови гордо,
а выше их, над птичьей бойней,
парил король расправы, кондор.
Простуженные козодои перекликались у воды.
Вяхирь свивал своё гнездо – весенний признак,
а яйца в нём хранил рядами, как склады,
и трель чилийского скворца лилась в пунцовых брызгах.
Фламинго из атласно-розового храма
поднимался на заре, себе краса,
кетсаль очнулся над океанским гамом,
сверкнул и взвился в небеса.
Лунной дорогой до островов пернатые движения
тянулись вдоль набухающих атоллов Перу.
Живая чёрная река из крохотных сердцебиений,
как шлейф звезды, неслась к архипелагу поутру.
По границам разъярённых морей
вздымались крылья альбатросов,
и над иерархией пространств везде
царил правопорядок одиночеств.
Любовь потоков – покорена лазурью вод
и чистотою капель рек, озёр, болот.
Богиня-ночь с надкушенным анисом, сгущала тучи,
вставала обнажённая в татуировке голубых излучин
и пряди с водоносной высоты
поили землю свежестью росы.
По бёдрам родниковые струи сливались.
В лице озёр они серебрились
и в родимой чаше воды собирались,
как природы живительные слёзы.
Затем, прокладывая русла по пескам
