Волхва к столу прошла, разматывая плат на шее, расправляя концы
по плечам, взяв крынку, влила в плошку ароматного взвара гостье и
себе. Напротив Вейи села.
— Случилось ли что, Вейя? — спросила ласково всё же.
И невозможно от взгляда её пронзительного уйти, смотрит будто в
саму душу, всё видит, и те мысли беспокойные, что не давали
нынешней ночью спать Вейе.
— Вчера сотник князя прибыл… да ты знаешь, наверное. Вернётся на
днях и сам Годуяр… — на одном выдохе сказала.
Доброрада выслушала внимательно, в чашу свою посмотрела да к
губам поднесла — испила, задумываясь о чём-то. Вейя тоже сделала
глоток, раскушивая сладость ягодную питья целительного.
— О князе знаю. Вчера такой шум стол, что слышно его было даже у
капища. Ну а ты тревожишься за отца, — произнесла волхва, — места
себе найти не можешь, и вовсе не из-за того, что тебе вчера
довелось увидеть, верно? — сказала волхва, хитро глаза прищурив,
сверкнув на Вейю.
А потом, оторвав взор от Вейи, в разволочённое окошко низкое
посмотрела, откуда виднелся плетень низкий и холм покатый, тонувший
в тумане. Вейе так не по себе стало и муторно, что прийти в себя не
могла, и жар стыда несусветного заметался по груди. Неужели всё
поняла волхва, что она видела? Но ведь невозможно такое?!
— Пойдём, — вдруг поднялась с лавки волхва, отставляя свою
плошку, беря из рук Вейи её чару.
И пирог, что чернавка из печи только вытащила, нарыв краем
рушника, тоже взяла. Неужели смотреть будет? К Макоши обращаться?
Никогда раньше она не делала этого для Вейи.
— Узнаем, что там впереди, а то, видно, до того мига, как отец
твой приедет, ты изведёшься вся. И так вон какая тонкая стала, как
тростинка, глядела бы лучше по сторонам — на тебя такие молодцы
заглядываться, а ты и не замечаешь ничего, в чаяниях пустых утонула
совсем, — всё бурчала волхвица, сворачивая в рушник пирог.
— Далебор вчера ни словом не обмолвился о воеводе...
Доброрада взор свой пронзительный подняла, но отвернулась тут
же, к двери направилась, и дрогнули пальцы Вейи — не ускользнуло от
внимания, как в глазах волхвы тревога качнулась, осела илом на
сердце. Вейя поднялась, сжимая верхицу в руках, за Доброрадой
последовала, не чувствуя ног от поднявшегося волнения.
Выйдя из избы, волхва на займище свернула, а оттуда поднялись на
холм к капищу. Вейя смотрела всё на спину Доброрады. Туман уже
уходил в самые низины влажные, рассвет чуть ярче становился на
окоёме. Поблёскивало из-за леса светило. Близился зной дневной, от
которого нужно будет хорониться в тенях деревьев или в глубине
теремов, проводя время за полотном и иглой. Только внутри Вейи
совсем было зябко.
— Время подходящее, чтобы в будущее заглянуть — Чуров день
близился, день, когда грань миров стирается и пращуры взирают на
дела наши, к очагу своих потомков приходят, братчину разделяют, —
говорила волхва, поднимаясь по тропке, что вытоптала за это
лето.
Капище, что высилось недалеко от детинца, древнее. Тут, у
соснового бора в глуши благодатной.
Прежде чем войти, Доброрада свёрток с требой в руки Вейи
вручила.
— Принеси в дар, негоже с пустыми руками приходить к богам, —
послышался будто укор в голосе волхвицы.
Вейя только губу закусила — и в самом деле не озаботилась сразу,
и, прежде чем к Доброраде явиться, нужно было сперва богам поклон
отдать. Но теперь поздно уж спохватилась.
Вошли в воротину, посеревшую от времени да трещинами
покрывшуюся, и Вейя взор к ликам подняла. Ныне как будто они
взирали вдаль особо сурово, словно не довольны тем, с чем Вейя
пришла к ним. Жрицы — женщины а возрасте, когда детей переставали
плодить — чуть удалились, не мешая, да всё равно поглядывали на
пришлую девицу с вниманием. Доброрада поклонилась Чурам-богам,
отошла, позволяя Вейе преподнести дар.
