Когда б мы жили без затей…
Вероника Долина
Калитка, окрашенная в ярко-зелёный цвет, а потому почти не заметная на фоне растущих вдоль забора кустов ирги и шиповника, уже покрытых свежей пахучей листвой, отворилась без малейшего скрипа и выпустила со двора невысокого крепкого старика, обутого в новые кроссовки. Кроссовки были на толстой рифлёной подошве, со светоотражающими полосками по бокам и разноцветными шнурками.
Старик с удовольствием потянулся и, щурясь от горячего утреннего солнца, поглядел на чистое апрельское небо. Вытащил из кармана великоватых джинсов пачку сигарет и, подойдя к такой же ярко-зелёной, как и калитка, скамье, осторожно провёл ладонью по спинке, по сиденью – проверял, высохла ли краска. Потом уселся, положив ногу на ногу. Не спеша закурил, поглядывая то на уходящую влево от его дома сонную улицу, то на свою пускающую цветные блики новую обувку.
По той стороне прошла старая Ивлиха, повела на луг козу. В сторону деда и головы не повернула, словно и нет его здесь. Старик усмехнулся. Злится старая Ивлиха, знаться не хочет. Ну, ничего, он не гордый, сам окликнет. Вон, обратно идёт.
– Здорово, Дарья!
Молчит. Губы поджала, глядит под ноги.
– Чего ж не здравствуешься? Али не знакомые?
Не выдержала, остановилась. Упёрла руки в бока.
– Я тебя, Томпопотька, боле знать не хочу!
– Вот те на!.. – весело удивился дед, – али я тебя обидел чем?
– А то сам не знаешь! Кто к себе распутников жить пустил? Да её за волосы надо было оттаскать и на порог не пускать! А он ей, пожалуйста – отдельную комнату! Да ладно бы ещё её одну с ребятишками пригрел, а то с хахалем вместе! Все условия создал! Блуди на здоровье при живом-то муже! Да ты всем Ивлевым в душу плюнул! Никогда тебе не прощу!
– Помирать скоро, а ты злобишься, – остерёг дед. – Кто ж виноват, что внучок твой пьёт да жену поколачивает? Алёна – девка молодая, красивая, не старое время, чтоб терпеть! А Пашка мужик работящий, тверёзый, да ты сама знаешь, любовь у них с Алёнкой ещё со школы была, она его в армию провожала и дождалась бы, если б твой внучок ей голову не задурил. Чего ж тут удивляться? От такой жизни любая сбежит. Пашка-то заботливый, ребятишек любит.
– Ещё б ему не любить, готовых, – плюнула ядом старая Ивлиха, – он, говорят, на подводной лодке служил, небось, облучился, теперь ни на что не годный!
– Так уж и не годный! – запальчиво возразил дед, – Павлушка-то вон какой ладный получился!.. – и тут же осёкся, стрельнул глазами по сторонам – к ним как раз подходил его заклятый дружок, Женька Ощипенко. Дед стал глядеть на него.
Старая Ивлиха аж задохнулась от злобы. Неужто правда не догадывалась? Рот открывает, как рыба на берегу, а слов нет. Так ничего и не сказала, понеслась домой. Дед покрутил головой. Может, зря ляпнул? Ивлиха теперь пойдёт вразнос. Хотя, что она может? Молодые сами разберутся. Их жизнь. Дед поёрзал на скамейке, вытянул ноги, покрутил мысками навороченных кроссовок, и их вид моментально вернул ему утраченное было душевное равновесие.
Подошёл Ощипенко, пристроил тощий зад на краешек скамьи. Покосился на диковинные кроссовки приятеля. Поелозил по траве своими длинными ногами, обутыми в стоптанные до полной потери своего первоначального вида кирзачи, в которые заправлял такие же древние пыльные портки. Попытался спрятать ноги подальше под широкое сиденье, но тут же упрямо выставил вперёд и посмотрел с вызовом. Томпопотька протянул ему сигареты. Ощипенко с сожалением посмотрел на пижонскую пачку и с независимым видом достал свою – мятую раскрошенную «Приму». Долго выбирал из четырёх оставшихся папирос самую целую, крутил между пальцами, дул, закусывал длинными жёлтыми зубами, старательно сминал рассохшуюся гильзу, придавая ей нужную форму, наконец, раскурил и закашлялся, разгоняя ладонью вонючий дым.
