Маврикий в апреле похож на застывшую слезу в воздухе.
Всё ещё жарко, но влажность такая, будто ты живёшь в чьём-то дыхании.
Влажные стены, липкие простыни, и запах гниющей земли проникает в дом, даже если окна закрыты.
Лоран Дюмон сидел на кухне, не включая свет.
Его мать умерла четыре дня назад – сердечный приступ во сне.
Ему позвонили соседи. Он не плакал. Просто ехал по разбитой дороге через сахарные плантации, и всё внутри было ватным. Словно он смотрел на свою жизнь из-за стекла. Как в аквариуме.
Дом матери стоял на краю деревни, окружённый кокосами и заброшенными огородами. Старый, деревянный, с потрескавшимися ставнями. Он пах ладаном, апельсиновыми корками и чем-то ещё… чем-то старым и земляным.
Первые двое суток после похорон Лоран пил ром. Не ел. Не спал. Пытался вспомнить, за что он любил мать.
Потом – пытался вспомнить, ненавидел ли он её.
Потому что голос внутри сказал: «Ты рад. Признай это».
На третий день голосов стало двое.
Один – его, скептичный, уставший.
Второй – мокрый, словно говорит из земли.
Он не кричал. Он ждал.
На четвёртый день Лоран набрал номер клиники.
«Я боюсь, что сделаю что-то с собой… или с кем-то другим», – сказал он.
И на следующее утро его забрали.
Глава 2. Клиника Святой Агаты
Клиника Святой Агаты стояла на севере острова, в стороне от туристических троп и пляжей с рекламных открыток.
Там, где начинались леса – густые, колючие, влажные. Дикие деревья росли слишком близко к зданию, словно пытались спрятать его в себе. Ветки цеплялись за стены, и в тени пахло прелыми листьями и перегнившими плодами.
Фасад здания не был белым, вопреки расхожим ожиданиям. Он был выложен из тёмного вулканического камня, старого, местами покрытого мхом.
Стены будто впитывали тепло и сырость одновременно. Камень был шершавый, живой. По нему легко ползли растения – тонкие лианы, корни, мох.
Казалось, само здание уже не борется с природой – просто принимает её.
– Вид потрясающий, – сказал санитар с ямочками на щеках, улыбаясь, когда провожал Лорана в палату.
Он говорил по-французски, но с островным акцентом. Здесь это было обычным – смесь языков, культур, ритмов.
Лоран не ответил. Внутри шевелилось какое-то чувство, но он не нашёл ему описания. Как бы то ни было, он здесь как раз для того, чтобы избавиться от этого внутреннего неудобства.
Палата оказалась просторной, с высоким потолком и большим панорамным окном.
Оно выходило во внутренний двор, за которым начиналось смежное крыло. Его называли “серым блоком”. В нём размещались пациенты в терминальном состоянии. Паллиатив. Те, кому оставались недели. Дни. Часы.
Здание напротив было ниже, с более узкими окнами.
В дневном свете оно казалось вымершим. Шторы на окнах были всегда задернуты.
Но вечером, когда солнце пряталось за кронами деревьев и на камни падала тень, Лоран замечал: некоторые занавески двигались.
Кто-то смотрел на него. Изнутри.
⸻
Первые сутки прошли без происшествий.
Лорану дали лёгкое седативное, предложили чай с цитронеллой.
Медсестра Мари, улыбчивая, с повязкой на запястье, принесла акварельные краски и бумагу.
– Иногда проще говорить красками, – сказала она.
Но Лоран не рисовал.
Он смотрел.
Часами.
Молча.
В окно.
На чёрный камень серого блока. На неподвижные окна, за которыми будто кто-то дышал.
⸻
В первую ночь он проснулся от запаха.
Это было нечто животное, глубинное – сырость, прелая листва, разложение.
Но не мертвечина. Нет.
Что-то более тонкое, как если бы сама земля потела.
Запах был будто внутри стекла.
Он подошёл к окну. Присмотрелся.
На одном из окон напротив была женщина.
Худое лицо, слишком бледное для тропиков. Глаза – чёрные.
Она смотрела прямо на него.
И в её взгляде было что-то… предупреждающее.
