Йозеф – Койот, образца зимы 1920 года
Мы с Феликсом стояли перед Страстным монастырём. От него до Малого Спасского переулка было всего десять минут неспешным шагом. Однако почему-то мы оба, не сговариваясь, смотрели на угловатый шпиль его башенной колокольни. Меня особенно интересовал висевший чуть ниже открытой звонницы транспарант. На внушительном кумачовом квадрате белыми буквами было выведено: «Отречёмся от старого мира!»
В лунном свете (фонарей в этом районе не жгли) эта надпись выглядела ещё более помпезно и апокалиптично. Каждое слово сочилось народным гневом, и каждое слово давало надежду на то, что вот уже завтра будет совсем не как вчера. Только подумать! Тысячи лет мы жили по давно изжившим себя законам, и вот сейчас, своими руками, а не руками царей и тиранов, мы строим новый порядок. Можно ли было такое представить, ну, двадцать лет назад?
В самом монастыре нынче располагался пункт призыва и склад военного снаряжения. Здесь народ вербовался на борьбу против интервентов, которые ныне были зажаты под Архангельском и уже практически бежали к себе домой, поджав хвосты. И пусть я уже и устал от бесконечной всепоглощающей войны против всех, отчего и ушёл из Красной Гвардии, меня всё же больше прельщал именно такой вид этого здания.
Церковь была не просто символом того самого «старого мира», от которого мы должны были отречься. Для меня она была куда более личным неприятелем. Всё же во времена царя именно церковники выступили авангардом борьбы с проклятыми вроде меня. Именно с их подачи мы стали изгоями в обществе. Так, Феликс лишился своего скромного дворянского титула. Так я в своё время был вынужден уйти к радикалам-подпольщикам.
Конечно, мы, изгои, чьи тела были изувечены Великим проклятьем, могли бы открыто бороться за своё право на существование. Нас было немало, да и сил у нас хватало. Но проблема в том, что у нас не было общей идеи, да и у церковников, и у царистов были свои проклятые, только назывались они «святые», и силы их укладывались в доктрины о чудесах. Так продолжалось до самой Революции, когда мы наконец смогли поднять голову и поставить свои способности на служение новому миру.
Вспомнив, что я, собственно, всё затягиваю и затягиваю с этим самым «служением», я почувствовал, что пора осмотреть место преступления, и незамедлительно туда направился, а мой напарник поплёлся следом. Пока мы шли, я спросил у него:
– Тебе что-нибудь рассказали о деле?
– Ничего конкретного, ты же знаешь, они меня в детали не очень любят посвящать.
– Тебя они хотя бы во что-то посвящают.
– Ну, я сейчас знаю только базис. Убитый был профессором из царской институтской интеллигенции. Звали Шариков. Жил в своей квартире, которая недавно была «уплотнена». Чем занимался в последние годы, у нас информации нет. До Великой Войны занимался вопросами проклятий.
– Поэтому Особый отдел так в нём заинтересован?
– Думаю, да. Будь это обычное убийство, нас бы не привлекли.
– Ну посмотрим.
Мы подошли к довольно новому дому, под номером четырнадцать. Он был построен пару-тройку лет назад и потому выглядел несколько презентабельнее соседних. Войдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, мы постучали в массивную деревянную дверь. Спустя пару минут копошения на той стороне нам открыла пухлая свинка в ночнушке и с керосиновой лампой в руках:
