Коломбина для Рыжего - Янина Логвин

– Эльвира Ивановна, значит? Тетя Эля? А может, просто – Ивановна? Хм, а почему нет? Терпеть не могу все эти «здрасьте-подвиньтесь». Вот прямо скулы сводит от тупых формальностей, честное слово! Чего нам расшаркиваться, Ивановна, мы же, считай, свои люди! Вот только прическа у тебя отстойная, как у примороженного к льдине пингвина, да и сама… ну чисто тебе театральная гардеробщица. Почему это? Да потому, что бледная и вышколенная, как закулисная моль. А ты чего, тетя, по струнке вытянулась? Чего в караул-то встала, как славный народ Вьетнама перед Хо Ши Мином? Я же к тебе без наезда, без предъявы. Без ксивы! Расслабься, дорогуша, я не кусаюсь.

Я захожу в нашу с отцом квартиру и сбрасываю туфли с уставших ног. Бросаю ключи на полку у двери, стягиваю с волос резинку, разминая пальцами затылок. У стены прихожей испуганно замерла девица лет тридцати пяти, типичный серый чулок. Она важно топорщит грудь и поджимает тонкие губы перезревшей гимназистки, наблюдая за мной. Переминается с ноги на ногу, поглядывая на отца, сбитая с толку моим внешним видом и грубым приветствием. Но я знаю, что мне осталось всего ничего, чтобы навсегда выдворить ее с родной территории. Я подхожу к девице, со всей серьезностью глядя в ее распахнутые глаза, и тихо произношу:

– Г-гав! – и тут же развожу руками, отступая, когда она как угорелая несется мимо меня к двери, срывая с вешалки потертую сумочку, кутаясь на ходу в дешевенький плащик.

– Андрюша! Ну, знаешь ли! Ты, конечно, предупреждал, говорил, что твоя дочь бывает несдержанной и своенравной, что воспитывалась без матери, но это… Это даже для меня слишком!

– Ой-ой-ой, какие мы нежные и ранимые!

– Элечка! – кричит отец, нагоняя ее, пока я любуюсь его спортивными штанами, надетыми наизнанку, и голым поджарым торсом. – Элечка, подожди! Вернись! Элечка…

– Да пусть катится, пап! Подумаешь…

Я ужасно устала, долгий разговор с Серебрянским, глупые претензии его семьи, наша ссора и трехчасовая дорога на электричке в пригород порядком измотали меня, и все что мне сейчас хочется, это принять ванну, надеть халат, сунуть голову под подушку и свернуться клубком на своем старом потертом диване, забывшись сном.

Отец останавливается у порога и беспомощно всплескивает руками, когда входная дверь подъезда этажом ниже с грохотом закрывается, навсегда отрезая собой Элечку из моей жизни. Надеюсь, и из его тоже.

– Таня! Дочка! Ну что ты творишь? Какая вожжа тебе под хвост попала, что ты завелась с порога, вот так запросто обидев человека? Ведь ты ее совсем не знаешь!

Я открываю обувной шкаф и роюсь рукой в ворохе отцовских туфлей и кроссовок, отыскивая среди них свои домашние тапки – старые, истертые, со смешными заячьими ушами.

– Ох, тоже мне упущение. Не начинай, пап.

– Таня, ты не права! Это было грубо!

– Угу, как всегда, – легко соглашаюсь. Хлопнув дверцей, на миг закрываю глаза, встречая вместе с любимой обувью знакомое ощущение дома и покоя. – Кстати, – смотрю на расстроенного отца, – я тоже до визга рада тебя видеть.

– Дочка…

– Пап, – я вдруг почти сержусь, – давай обойдемся без нравоучений. И без тебя тошно.

– Ты не понимаешь. У нас все серьезно!

– Да? – я даже не удивляюсь. Просто вздыхаю громко, настолько мне все это знакомо и осточертело. Без меня пусть делает, что хочет, не маленький. Но когда я дома, соблюдать видимость семьи – наше с ним давнее условие общего благополучия. – В который раз, Крюков? Не устал играть роль благодетеля Прометея, обогревая ночами одиноких Снегурочек? Брось, а?

– Татьяна! – ого, да мы научились рычать? – Это не твое дело!

– Спокойно, – я поднимаю руки и ретируюсь. Волочу дорожную сумку по полу к своей комнате. – Конечно, не мое, кто спорит? Мое дело учиться, учиться и еще раз учиться. Слыхали, помним, соответствуем.