Наденька Бескрылова, двенадцать лет
Во мне родилось желание стать актрисой.
Это произошло внезапно: прогуляв физкультуру, я сидела и смотрела клипы по «Культмьюзик». Песни были в основном на английском, а мы его начали проходить только год назад, в пятом классе, поэтому смысла их никто не понимает, но, честно говоря, не заморачивается.
Маме некогда, и она позволяет смотреть что угодно. Только если матом не орут, как на «ДваК», – но это, вправду, уже перебор.
Однажды она пыталась понять меня, посмотрела с минуту и сказала, что певица Лама – пошлая. Это было смешно, потому что я и другие девочки в классе любим Ламу, ведь она безумно красивая, а мама просто не в теме – и это ещё больше сближает нас с подругами.
Свою любимую песню, название которой не смогу воспроизвести верно, я пробовала перевести по словарику, но получился набор слов. Да они и не нужны. Мало кто ищет смысл – сам ритм музыки возбуждает эмоции. Хочется поставить на повтор. С экрана модные песни звучат несколько раз на дню. Каждый понимает их по-своему и чувствует так, будто они написаны исключительно про него, для него – как саундтрек к собственной жизни.
Общую тему подсказывают клипы: чаще всего в них обрывки секса. Вот женщина кидает тонкую вазу в мужчину, когда тот уходит. Ваза разбивается, сверкающие брызги и осколки разлетаются в замедленной съёмке. Кадры быстро меняются. Мужчина смотрит в окно, в котором женщина, повернувшись спиной, снимает с себя лифчик, затем – чёрные трусы из тонкого кружева.
При просмотре испытываешь смущение, оно нарастает, становится глубинным стыдом внутри – как глухая пробка. Смутно вспоминаешь, что учительница, мама и вообще взрослые говорили, что такое – неприлично, плохо. Но ведь это показывают, а значит, вместе с тем, это – нормально? В детских сказках всегда был либо злодей, либо герой. Как может быть такое, что плохо и нормально одновременно?
Преграда сломана. Всё гадкое уже приятно. Я бешусь в танце, как ведьма, повторяя вслед за певицами кач бёдрами. Музыка требует действий. Скидываю школьную кофту и джинсы, выворачиваю мамину бельевичку, примеряю наряды, крашу губы малиновой помадой, глаза – голубыми тенями, тушью. Я лучше всех, красивее мамы, её высохших подруг, – значит, достойна лучшей доли, чем гнить на заводе в нашем Мухосранске. Мне всё должно достаться легко. Певец, мчащийся на полной скорости и давящий пешеходов, когда те в ужасе разбегаются, утверждает меня в моих стремлениях.
Так я захотела стать актрисой. Хотя училка по русскому и литре никогда даже не предлагала мне участвовать в конкурсе чтецов, подруге – да.
Конечно, я уеду в Голливуд и буду гулять там по алому ковру.
Чтобы оценить свои возможности, не переставая извиваться, подхожу к зеркалу и критически заглядываю себе в глаза. Перепад в настроении происходит чересчур быстро – я теперь вспоминаю, что уродливой себя стала считать с шести лет. Ровно полжизни назад.
Тогда я смотрела на диснеевских принцесс, на куклу Барби и сравнивала узкие талии, длинные ноги со своим покрытым детским жирком тельцем. Я поняла тогда, что даже когда я вырасту, мне не достичь их уровня, не стать такой же красивой. Их лицо всегда идеально: Барби мило улыбается, а принцессы, даже если плачут в трагические моменты, сохраняются беззащитно-невинно-безупречными.
Вспоминая их, я смотрела в зеркало и понимала, как была тогда права. Мои глаза были большими – но недостаточно, не на половину лица, само его строение было другим.
Я понимала, что я человек, но рисованная принцесса до такой степени влюбляла в себя, что хотелось облиться серной кислотой от того, что я – не она. Даже не самая красивая девочка в классе. Ни один мальчик в меня не влюблён.
