Боль пришла прежде сознания – вонзилась в плоть раскаленным клинком, вырывая Всеслава из глубин забытья. Он рвано вдохнул, силясь наполнить лёгкие воздухом, но невидимый обруч стянул грудь, не позволяя расправить рёбра. Тысячи раскалённых игл впились в спину, прошивая каждый позвонок.
Всеслав попытался сжать кулаки – пальцы не повиновались. Захотел перевернуться – тело осталось недвижимым, словно чужое. Страх кислотой разлился по венам.
Серая муть окутывала избу. Сквозь полуприкрытые веки он различал знакомые очертания родных стен – закопчённые балки потолка, печь в углу, старый сундук у стены. Предрассветный сумрак делал всё зыбким, нереальным.
– Вода… – прошептал он пересохшими губами, но вместо слов вырвался лишь сиплый хрип.
Память вспыхнула яркими образами. Вот он бежит по лесной тропе, ветер свистит в ушах. Вот ныряет в прохладную воду реки, рассекая её сильными руками. Вот поднимает над головой тяжёлый мешок с зерном, демонстрируя свою силу деревенским девчонкам.
А теперь… теперь даже простой вдох требовал невероятных усилий. Каждое мгновение превратилось в борьбу – борьбу за глоток воздуха, за каплю жизни.
Всеслав попытался повернуть голову – единственное, что ещё слушалось его. В углу комнаты дремала мать, сидя на низкой скамье. Осунувшееся лицо, седые пряди в тёмных волосах, которых он раньше не замечал. Руки её, даже во сне, сжимали маленький мешочек с травами – очередное средство, которое не поможет.
Тело, некогда сильное и послушное, предало его. Всеслав закрыл глаза, пытаясь сдержать подступившие слёзы бессилия. Неужели это всё? Неужели его судьба – лежать недвижимым бревном, пока жизнь медленно покидает его?
Тихий хрип вырвался из горла Всеслава, разрезая предрассветную тишину избы. Милава вздрогнула, мгновенно стряхнув с себя зыбкую дрёму. Глаза её, обведённые тёмными кругами бессонницы, распахнулись широко, тревожно. Мешочек с травами соскользнул с колен на земляной пол.
– Сынок? – прошептала она, уже поднимаясь с лавки.
Всеслав смотрел на мать сквозь полуопущенные веки. Она двигалась с той особой поспешностью, которую выработала за эти два месяца – быстро, но осторожно, словно боясь спугнуть саму жизнь, ещё теплившуюся в его теле.
Милава присела на край лежанки, её прохладная ладонь легла на его лоб. Всеслав ощутил, как мать слегка вздрогнула – жар снова усилился за ночь.
– Горишь, соколик мой, – пробормотала она, убирая прилипшие ко лбу влажные пряди. – Сейчас, потерпи маленько.
Она потянулась к глиняному кувшину, стоявшему у изголовья, и наполнила деревянную чашу тёмным отваром. От жидкости поднимался горьковатый пар, наполняя воздух запахом полыни и ещё каких-то трав, названий которых Всеслав не знал.
– Испей, родной. Силы вернёт.
Милава бережно приподняла его голову, поднося чашу к губам. Рука её не дрожала, хотя Всеслав видел, каких усилий ей это стоило. Каждое движение матери было выверенным, словно она делала это тысячу раз – впрочем, так оно и было.
Горький отвар обжёг горло. Всеслав закашлялся, и несколько капель скатились по подбородку.
– Тише, тише, – шептала Милава, вытирая его лицо краем передника. – Помогает ведь, правда? Вчера ты дышал легче после него.
Всеслав не ответил. Он смотрел на мать – на новые седые нити в её косе, на потрескавшиеся от работы руки, на глубокие морщины, избороздившие некогда гладкий лоб. Эта женщина отдавала ему последние силы, выискивая по лесам целебные травы, не смыкая глаз ночами, выполняя работу, с которой не справились бы и двое здоровых мужчин.
Благодарность переплеталась с жгучим стыдом и горечью. Лучше бы она дала ему уйти в первые дни после падения. Лучше бы не мучила ни себя, ни его этой бесконечной борьбой с неизбежным.
