ПРОЛОГ
Комната молчит. Даже часы не тикают – батарейка села ещё зимой. Люда лежит на старом диване, головой к стене. Подушка в углу промята, под ней – засохший платок. Она не помнит, когда в последний раз вытирала им лицо. Кажется, весной. Может, в марте. А может – в прошлом году.
На кухне капает кран. Кап-кап-кап, как будто кто-то всё-таки отмеряет ей остаток жизни. Негромко. Неторопливо. В углу шипит обогреватель. Греет плохо, но греет.
Ноги болят. Спина ломит. В груди сжимается, особенно к вечеру. Давление скачет, но уже не страшно. Всё, что страшно, уже случилось.
Иногда ей кажется, что кто-то зовёт. Девочка смеётся – звонко, как когда-то в июне. Кто-то машет рукой в автобусе. Кто-то шепчет: «Мама…» Но это всё – в голове. Только в голове.
Люде шестьдесят два. Из них, кажется, лет пятьдесят – в бегах от самой себя. Сначала – от матери. Потом – к мужчинам. Потом – от дочерей. Потом – к Армену. А теперь уже некуда.
В доме тихо. Телевизор больше не включается – пульт сломан, а вставать, чтобы нажать кнопку, – лень. Или больно. Или бессмысленно.
За окном идёт дождь. Весенний. Или осенний. Она уже не различает. Он стекает по стеклу, будто слёзы, которых у неё давно нет. Люда смотрит в окно и молчит. И внутри – тоже капает. Где-то между воспоминанием и сожалением.
Она пытается вспомнить, кто был вчера. Медсестра или соседка? Кто-то заходил. Или это был сон? Пальцы дрожат, когда она тянется к кружке с чаем. Остыл. Как и всё в ней.
«Если бы можно было что-то изменить…» – думает она, и даже не может закончить мысль. Потому что не знает, с чего бы начала.
ЧАСТЬ I – ОНА И ЕЁ НАЧАЛО
Мама, папа и тень в углу
Дом, в котором жила Люда, пах скисшей капустой, мокрой тряпкой и старостью, когда ей было всего восемь. Он стоял на отшибе – не деревня, но и не город, что-то между. Крыша текла, пол скрипел, в кладовке жила мышь, которую мать называла «невидимым жильцом». Люда ненавидела этот дом.
Окна были покрыты узорами от холода – даже летом. А стены внутри – обоями с птичками, где многого уже не было видно, потому что время съело всё. На кухне стоял стол, который шатается при каждом движении, и мутное зеркало, в котором Люда впервые рассматривала себя. Долго, внимательно, будто искала в отражении оправдание своему существованию.
Папа ушёл, когда ей не было и двух. Или умер. Или сбежал. Точную версию мама не рассказывала. Говорила только одно: «Не спрашивай. Нам с тобой и так хватит бед».
Хватило. С лихвой.
Мама работала санитаркой в больнице. Всегда пахла хлоркой и чем-то кислым. Смотрела на Люду строго, будто чужая. Никогда не обнимала. Не целовала. Не спрашивала, грустно ли ей. Только – "съела?", "не трогай", "отстань". Но это не потому что Инна не любила дочь, нет. Просто время было тяжелое, и у женщины просто не было сил. Она тянула семью и иногда забывала про то, что девочка нуждается во внимании.
Люда рано поняла: если ты хочешь, чтобы на тебя смотрели, нужно блистать. А блистать, когда у тебя одно платье, выцветшее, с заплаткой под мышкой – трудно.
Она стеснялась своей жизни, своего дома, своей мамы, картошки с серым хлебом на обед. В школе смеялись над её туфлями с надетыми носками – старые, мамины. Волосы торчали – прически ей делать было некому.
Но была одна вещь, которую никто не мог не заметить, – грудь. Она начала расти рано. Стремительно. Тяжело. Она будто говорила вместо Люды: «Смотри на меня. Я – женщина. Я красива. Я нужна». Мальчики заглядывались. Учителя хмурились. Мама кивала угрожающе и говорила:
– Юбку опусти. Мальчики сейчас насмотрятся, а потом внука принесешь в подоле?
Люда не слушала. Не хотела быть хорошей. Хотела быть заметной. Хотела, чтобы шли, оборачивались, смотрели. Чтобы называли «красивая», «сочная», «не такая, как все».
