Графиня на арене - Минерва Спенсер

Март 1815 года

Эллиот потерял счет ударам. Его избивали втроем.

Всякий раз, как он проваливался в забытье, один из мучителей окатывал его ледяной водой из ведра и тряс, пока не придет в себя, потом его опять принимались бить, задавая один и тот же вопрос:

– А qui rapportez-vous?[1]

На это у Эллиота было три ответа, все на безупречном французском:

– Не понимаю, о чем вы… Я никому не служу… Вы меня принимаете за кого-то другого.

Так продолжалось уже несколько дней. Сегодня его палачи были отчего-то особенно злы.

– Мы теряем терпение, англичанишка!

Кулак врезался в челюсть с такой силой, что Эллиот пошатнулся и в глазах потемнело.

Грубые руки трясли его за плечи до тех пор, пока не застучали зубы.

– А ну просыпайся, свинья!

Эллиот возблагодарил судьбу, что веки у него словно налились свинцом и глаза не открывались: не хотелось видеть, что с ним будет дальше.

Чей-то голос донесся сквозь густой туман:

– Ему еще раз врезать?

– Еще пару таких ударов, и он вообще ничего не сможет сказать, – донесся другой голос.

Его слова были встречены хохотом, последовал очередной удар в челюсть, а потом раздался хруст, и в голове Эллиота расцвели ослепительные белые вспышки вроде смертоносных хризантем.

И темнота…

– Смити?

Этот голос – женский, тихий и спокойный – прокрался сквозь туман мягко, словно первые лучи рассвета, разгоняющие тьму.

Это был первый голос за многие дни, за которым не последовало удара и боли.

– Смити, просыпайся.

Эллиоту едва удалось открыть один глаз.

Перед ним возникло чумазое лицо в обрамлении нечесаных седых патл, незнакомое, и он прищурился, пытаясь разглядеть его, но тут же задохнулся от боли, а открывшийся глаз наполнился слезами.

– Это я, Джо, – прошипела незнакомка.

Джо?

Ее выдали глаза, потому что их невозможно было замаскировать: эти светлые глаза с голубоватым отливом он узнал бы где угодно.

– Вот те на: да это же Джозефина Браун собственной персоной, – попытался пошутить Эллиот, но раздался лишь надтреснутый хрип – челюсть распухла так, что отчетливо говорить не получалось.

– Идти сможешь? – спросила Джо ровно и без всякого выражения на лице.

Эллиот хрипло рассмеялся.

– Да уж отсюда, черт возьми, я как-нибудь уковыляю.

Джо – или Блейд[2], как все ее называли в Фантастическом женском цирке Фарнема – где они оба работали, – помогла Эллиоту сесть и, закинув его руку себе на плечи, все еще придерживая за запястье, пробормотала:

– На счет «три» мы встанем. Раз… Два… Три!

Они поднялись на ноги одновременно, хотя приходилось признать, что заслуга эта по большей части принадлежала Джо.

Возникло ощущение, словно его голова – это полная миска воды, в которой мешают поварешкой, плещут ее и раскачивают из стороны в сторону с такой яростью, что у него чудом не текло из ушей.

– Стоять прямо можешь? – спросила Джо шепотом.

«Еле-еле», – но вслух сказал:

– Да, все в порядке.

Джо шевельнула плечом и покрепче ухватила его запястье.

– Готов?

«Вряд ли».

– Да, – опять солгал Эллиот. – Но у меня что-то с глазами – мало что вижу.

Вместо ответа Джо сделала шаг вперед.

С желудком у Эллиота творилось то же, что с головой: и там и там что-то плескалось и билось о стенки, но в противоположных направлениях. Ему вспомнилось неприятное путешествие через Ла-Манш по дороге во Францию, хоть он и предпочел бы его не вспоминать.