Герман - Ларс Кристенсен

LARS SAABYE CHRISTENSEN

HERMAN

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с письменного согласия издательства.

© Cappelen damm as 2010

© J.W. Cappelens Forlag as 1988

© Ольга Дробот, перевод, 2016

© Анна Михайлова, иллюстрации, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом “Самокат”», 2017

Герман запрокинул голову. Над ним разлапилось дерево. Листья на нем пожелтели, покраснели и держались на честном слове. Сквозь тонкие черные ветки просвечивало небо, облака неслись, наезжая друг на друга. Закружилась голова, как будто это Герман носился кругами. Оно приятное, головы кружение, если недолго, конечно. Вот только бы о Монолит[1] не грохнуться. Герман зажмурился – и сразу стал падать, но успел открыть глаза и выдохнул с облегчением. Уф, он по-прежнему во Фрогнер-парке, даже на сантиметр не сдвинулся.

И тут ветер сорвал первый лист: слабак, он болтался на самом конце ветки. Ветер подхватил его и давай крутить, погнал к фонтану, точно сдувшегося снегиря. Герман кинулся в погоню, не спуская глаз с верткой красной точки. Ветер то поднимал листок высоко, то придавливал поближе к земле. Герман носился зигзагами по щебенке и надеялся, что завязал утром шнурки двойным узлом.

Но вот лист – а может, ветер – сдался и устало скользнул к земле прямо перед Германом. Он резко затормозил, открыл рот во всю ширь и схватил лист зубами – ловко, как проворный муравьед. И в ту же секунду заметил краем глаза, что кто-то шпионит за ним из-за статуи: край розового ранца предательски торчал наружу. Герман замер, боясь шелохнуться. А во рту у него лист, и на вкус лист не очень, хотя Герману доводилось глотать вещи и похуже – например, корку на застывшем шоколадном пудинге, пенку на молоке, скользких угрей папиного улова.

Ранец вдруг исчез, но Герман знал: за статуей великанши с дюжиной детей, дерущих ее за волосы, кто-то притаился. Он долго стоял в нерешительности – и неожиданно проглотил лист. Ничего себе, подумал Герман, только что лист качался на ветке – хопс, и в животе круги нарезает. Наверно, можно тогда не есть на обед вареные овощи.

Из-за статуи вышла Руби из его класса. Она стояла тут все время. Мысль эта Германа что-то не обрадовала. У Руби копна густых рыжих волос, в них пять вороньих гнезд, утверждают злые языки. Она прячет руки за спину, как будто там бог весть какая тайна, и смотрит на Германа со странным прищуром.

– Листья ешь?

– Бывает.

– Я только тебя знаю, кто листья ест.

– Тогда ты мало людей знаешь, – ответил Герман и подхватил со скамейки свой ранец.

Руби подошла ближе и заглянула Герману в лицо.

– Ты шла за мной? – спросил он.

Руби громко рассмеялась, и еще несколько листьев упало с дерева.

– Я кормила свою уточку морковкой и колбасой. А ты теперь заболеешь. У тебя вид уже больной.

– Я здоров как лосось, поскриплю еще авось, – возразил Герман.

Так всегда говорит его дедушка; правда, сам он лежит в кровати с балдахином у себя на четвертом этаже и ходить не может. Наверно, поэтому он и говорит так: поскриплю еще авось.

– Рыбы листьев не едят, – сказала Руби.

– Они едят червей. Это еще хуже.

Они вместе перешли мост. Под маленьким Злюкой[2] прикорнул перебравший пьяница с таким же злым лицом. Из бассейнов уже спустили воду, они пустые и зеленые, но десятиметровая вышка привычно упирается в небо.

Накрапывал дождь. В пруду бестолково плавали утки. Лебедь расправил было крылья, но лениво сложил их опять.

Руби перегнулась через ограду и ткнула пальцем:

– Вон моя уточка!

– Твоя?

– Которую я кормлю.

– Как ты ее отличаешь?

Руби обернулась к Герману и покачала головой; рыжая копна накренилась влево, потом вправо, но птицы не вылетели.

– Не скажу.