Эмбер. На краю янтарной тайны - Олла Дез

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…

Марина Ивановна Цветаева

Год 1730.

Александр Иванович Измайлов.

Я глубоко вдыхал терпкий весенний воздух старого Дрездена.

После почти двух месяцев, проведенных в местной тюрьме, воздух свободы казался мне особенно сладким.

‒ Вам невероятно повезло, герр Измайлов, что ваше прошение все же было рассмотрено и принято положительное решение по вашему вопросу, ‒ проскрипел над головой по-немецки противный голос местного стряпчего. ‒ И тем не менее, несмотря на снятие обвинений, вам предписано незамедлительно вернуться в Россию.

‒ Завтра же уезжаю, ‒ миролюбиво сказал я, но мысленно показал этому противному старикашке жирную дулю.

Пока все дела не утрясу, никуда не уеду!

‒ Александр! ‒ громко по-русски позвали меня.

‒ Сергей! ‒ махнул я другу рукой.

‒ Всего вам наилучшего, герр Измайлов. Надеюсь, что мы с вами больше не увидимся, ‒ мне в спину донеслось противное жужжание, на которое я уже и не думал обращать внимания.

Я подлетел к другу, и мы порывисто обнялись.

‒ У меня экипаж. Садись, Алекс, и поехали к нам в особняк, ‒ улыбаясь, сказал друг.

Мы сели в экипаж и я, откинувшись на сиденье, решительно произнес:

‒ Нет! К Эмбер!

‒ Поехали домой, переоденешься, посидим, выпьем, поговорим, я расскажу новости с родины.…

‒ Нет. Сначала к Эмбер, а потом все остальное. Поехали к ней! ‒ решительно помотал я головой.

‒ Алекс, дело в том, что… Нельзя тебе к ней, ‒ смутившись, сказал друг.

‒ Что?! ‒ и у меня все похолодело в душе и сердце зашлось от нехорошего предчувствия.

‒ Она замуж сегодня выходит, ‒ отведя глаза, сказал друг.

‒ Нет! Это ложь! ‒ схватил я друга за камзол.

‒ Прости, но у нее венчание в одиннадцать в церкви Трех волхвов, ‒ пытаясь оторвать мои руки от своего камзола, быстро сказал друг.

‒ Гони! ‒ крикнул я и буквально упал на сиденье экипажа.

Лютеранская церковь Трех волхвов была довольно большой. Правда, ее сильно портило отсутствие колокольни, и располагалась она в заречной части Дрездена. Домчались мы туда быстро, и я вывалился из экипажа, чтобы увидеть, как в открытые двери выходит свадебная процессия.

Поздно!

Эмбер… Моя Эмбер…

Она была очень бледна, глаза были красные и воспаленные. На хорошеньком личике они особенно выделялись, потому что за те два месяца, что я ее не видел, Эмбер заметно похудела. Щеки впали, а лицо осунулось. Моя Эмбер была и так небольшого росточка, стройной, миниатюрной и хрупкой, как фарфоровая статуэтка, которыми так знаменит этот древний город. Я помню, как много раз сравнивал мою Эмбер с этими удивительными изделиями местных мастеров из саксонского фарфора. Но сейчас она выглядела болезненно-худой, как будто все краски и всю живость в ней сурово растоптали грязным солдатским сапогом.

Эмбер София-Шарлотта Эозандер фон Гёте, старшая дочь знаменитого архитектора Иоганна Фридриха Нильссон Эозандера, барона фон Гёте и его жены Марии Шарлотты Мериан. Помню, когда мы обсуждали с Иоганном Эозандером нашу с Эмбер помолвку, барон с гордостью сообщил мне, что назвал дочь в честь прусской королевы Софии-Шарлотты Ганноверской. И в честь Янтарного кабинета, который очень любил и проектом которого весьма гордился, ведь Эмбер и означает «янтарь».

Эмбер на тот момент было всего шестнадцать, и мы тогда договорились отложить свадьбу. К сожалению, мой друг Иоганн Эозандер, барон фон Гёте в тот же год и умер, но помолвку с его дочерью мы все же заключить успели. Я помню, как мать Эмбер, Мария Эозандер, баронесса фон Гёте, уверяла меня, что все договоренности в силе.

И вот теперь я смотрел, как тень моей Эмбер выходит из лютеранской церкви под руку с другим.

‒ Алекс, не дури! ‒ друг решительно встал у меня на пути, загораживая мне дорогу к церкви.