Ее личный демон - Натали Астель

*текст будет обновлен после вычитки

Любовь – и боль, и панацея.

В жизни один тот, с кем тепло под снегом…

Он.

Скарлет узнала бы его даже в худшем состоянии, хотя, казалось, куда уже хуже.

Дождь.

Поздней осенью дожди особенно холодны в Ариганде. Она не почувствовала ледяных капель, когда сделала шаг вперед. Спасительный козырек навеса остался за спиной, вода стремительно впитывалась в шерийскую ткань праздничного платья.

Двадцать пять лет. День рождения. Сегодня ее красоту подчеркивали дорогие украшения и роскошный наряд от самого Ястра. Дождь не милостив к капризной ткани: ее золотистый блеск тускнеет, подол пачкается в налетевшей на брусчатку грязи, но будь она проклята, если бы сейчас волновалась о своей одежде. Ведь это он.

Красный.

Таких, как он, всегда выдают глаза. Они - мастера иллюзий, могут выглядеть невиннее младенца и вогнать нож в спину. От них быстрая смерть - редкое проявление милосердия. Играть они любят больше. Мучать, доводить до грани, испивать душу до самого дна, и только затем обрывать жизнь, когда, кроме тела, ничего не остается. Красный. В лунном свете цвет их глаз становится кровавым. Демоны ненавидят красный. Красный - цвет их слабости.

Стук.

Его ставят на колени. Ставят, потому что даже сейчас он не сдался. Ставят, потому что даже ему не чужда слабость. Он измучен. А она едва ли может удержать себя на предательски дрожащих ногах. В голове вихрем носится: «Он… Это он… Он…».

Скарлет с хрипом втягивает ставший вдруг обжигающим промерзлый воздух. Ее маленькая ладонь с усыпанным бриллиантами перстнем на безымянном пальце слабо прижимается к животу, где резко колит фантомной болью. Тщательно захороненные воспоминания вырываются из самых надежных тайников и кружат голову.

«-Где ты спряталась, Детка?

Он проходит мимо, не заметив ее, жалко сжавшуюся за комодом. Обманчивый хлопок двери – она лишь обреченно прикрывает глаза, знает – он играет. Она знает его лучше, чем себя. Он вбил в нее эти знания, ограничил весь мир: прошлое, будущее и настоящее, - одним собой, стирая все индивидуальное. Даже вспомнить собственное имя – ненанесенная рана.

Три. Два. Один.

Комод с грохотом разваливается на сотни щепок, до крови царапая нежную кожу, но она даже не вздрагивает. Это такая мелочь. Скоро будет хуже. Скоро будет больнее. Она закрывает глаза. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать. Ах, если бы это было возможно, но он уже забрался под кожу, живет в ее страхе, в ее мыслях, в ее дыхании. Присаживается рядом на корточки, окружая своим запахом, таким тяжелым, как горький дым, и ее дыхание учащается еще до того, как он касается щеки кончиками горячих, как пламя адской бездны, пальцев.

- Ай-яй-ай, Крошка. Как не хорошо. – Его пальцы ласкают кожу. – Какие питомцы прячутся от хозяев? Глупые или непослушные. Скажи мне, Крошка. Ты глупая? Или непослушная?

Он гладит по голове, спускается до кончиков длинных светлых волос и медленно наматывает на кулак. Все еще не больно. Больно будет потом. А пока его горячие губы касаются шеи, целуют ключицу, скулу, висок и замирают на мочке уха.

- Так, какая ты, Крошка?

И с ее бледных губ срывается едва слышное:

- Глупая.

- Нееет, Крошка, - тянет он довольно и в последний раз нежно целует ее в безучастные холодные губы. – Ты далеко не глупая. Умная. Сладкая. Моя.

Вот теперь будет больно.

Не выпуская волос, он рывком выдергивает ее в центр комнаты, в персональный Ад».

- Я ведь обещал тебе лучший подарок, Солнышко?

Дэвид. Стоит перед ней, улыбается, нежно целует в щеку. Идеальный. Как всегда идеальный. Красивый до безумия, галантный, внимательный, заботливый, мужчина-мечта. А она не может отвести взгляд от другого. Ненависть, она сильнее любви, она затмевает собой все, выжигая вены, вспарывая все раны. Пять лет прошло, а ничего не зажило. Кровоточит так, что она вот-вот захлебнется в собственном рваном дыхании.